Алена Дашук - Картофельная яблоня (сборник)
– Чего придумали? – ободряюще ворчала я. – Новый год скоро, вся программа на вас, а вы…
Дед Аркаша повернул в мою сторону голову. Склеры красные, слезотечение – конъюнктивит? Вряд ли…
– Помру я, Алёнушка, – сказал негромко, как о чём-то решённом. – Хватит уж.
– Что за идеи! – Сердце ёкнуло. Я уже безошибочно узнавала эту смиренную уверенность. Так говорят те, кто устал и просто уходит.
– Хорошо пожил. Жаль, до осени не дотянул. По осени пшеница… куды там твоим колечкам-сережкам, переливается. Да что ты знать можешь, городская! – он фыркнул. – Видала хоть раз поле-то?
– Видела, Аркадий Матвеевич. Прабабка в деревне жила.
– Тогда ладно, – смягчился дед. – А я сына-то всё просил, свози, мол, на поле в последний раз поглядеть. Плещет ведь, волнится… – Он прижмурился и счастливо вздохнул. – А Колька мой, стало быть, всё занят да занят.
Конверты с корявым почерком деда давно падали в почтовый ящик, как в чёрную дыру. «Пишут!» – кричали ему разносящие почту и прятали глаза.
Что случилось потом, сама не пойму. Навернулись слёзы. Сквозь дрожащую пелену сверкнуло солнце. Заиграло на разлитом до горизонта пшеничном золоте. То в ответ отразилось в солнечном диске, заставив его полыхать в сотни раз ярче. Полные, клонящиеся от щедрот земли колосья пили сияющее марево.
Дед Аркадий открыл глаза.
– Снимать пора, на землю ляжет, не подымешь, – прошептал он.
Наверно, я была ещё очень плохой колдуньей. Чудо выбралось на свет без моего на то позволения. Ну и что! Зато дед Аркаша, приподнявшись на локте, жадно вглядывался в мою золотисто-солнечную иллюзию и, кажется, уходить раздумал.
С того дня к моим прямым обязанностям прибавились и другие. Где только ни побывали мы с моими стариками. Таёжные реки и Невский проспект, вишнёвые сады Молдавии и виноградники Грузии, забытые московские дворики с натянутыми поперёк них бельевыми верёвками и Потёмкинская лестница… Попадало мне нередко.
– Это где ж ты, милая моя, рыло такое у Ришелья видала! – возмущённо вопила бывшая одесситка баба Капа. – Я тебя внимательно спрашиваю! Вдребезги и пополам такое Ришельё!
И я послушно искала в Интернете одесский памятник, чтобы в другой раз угодить дотошной бабе Капе.
Или дед Олег и Сергей Александрович, коренные ленинградцы, цапались на предмет оттенка скамеек в Летнем саду 38-го года. Доходило чуть не до драк. Разбушевавшихся стариков приходилось разводить по разным комнатам и выдавать каждому по иллюзии: с белыми лавками одному, другому – с бежевыми.
Жизнь в пансионате бурлила.
* * *И всё же я была плохой колдуньей. Не увидела… Но Яшар-то не мог не знать! «Бывают иллюзии, которых мы не вправе касаться» – неужели это правило было ему дороже собственной жизни?
Подтекающий на бензоколонке шланг. Лужица бензина. Искра. Почему Вселенная порой объявляет неприкосновенной случайность? Мне плевать, Вселенная, на тебя и твои правила! Я бы легла поперёк порога, собачонкой вцепилась, не пустила, я бы… я бы…
Единственное спасение от дежурных соболезнований – дверь, замок. Вырвать с мясом телефонный шнур. Потом лежать. Перед глазами на обоях блёклые полоски. Если от них отвернуться, мир напомнит – в нём есть кресло, в котором Яшар любил сидеть, подобрав под себя ноги; его книги; большая щербатая кружка… А зачем они теперь?
На работе я взяла отгулы. Потом ещё. И ещё. Потом уволилась, продала квартиру и купила подальше от города крошечную избушку. Да и полоски на обоях стали лезть не в своё дело – твердили, что Яшар грозился учинить ремонт. В новом жилище обоев не было. Не знаю, что в нём было. Квадратик стены у кровати. Его помню до мельчайшей трещинки. А ещё страх – оторви от стены взгляд, сознание само нарисует мираж. Будет он стоять передо мной большой, неуклюжий, конфузливо улыбаться и… всё.
Зачернённые временем и сыростью жилки на деревянной стене бежали перед глазами и ныряли в мир за пределами моего квадрата. В иллюзию. Когда растворялись там, мне до них не было уже дела. Дерево… Эхо нежности, рождённой очень давно. Где-то за пределом. Дерево – не только стены. Иногда это тёплые, живые цветы. Немного смешные, похожие на картофельные. Яшар тоже был таким – тёплым, немного смешным и…
Я села. Страшно. Но видеть ту яблоню мне было необходимо. Память всколыхнула подобие тепла, а я так замёрзла. Яблоня… цветущая… в октябре… на крыше. Я принялась судорожно вызывать иллюзию прошлого. Перед глазами бежали чёрные прожилки на деревянной стене.
Ещё раз – тусклые полоски на обоях.
Я снова легла. Раз мой дар не желает являть то, что я хочу, шёл бы он!
Но он не шёл. Он бунтовал. Действовал на своё усмотрение. Только, наверно, сломался. Теперь, как заезженная виниловая пластинка, повторял одно и то же – чёрные прожилки, блёклые полоски. Куда ни глянь, перед глазами проклятые стены. Всюду! Да такие – упираешься в иллюзию лбом и идёшь сквозь неё на ощупь.
Впрочем, иногда эти стены мне нравились. Приходили какие-то люди из иллюзорного мира, охали, потом заводили шарманку: «молодая, ещё встретишь», «не последний на свете». Раньше в такие минуты казалось, что Вселенная жестоко поглумилась, забросила в мир, где я единственный представитель своего подвида. Другие жили по каким-то иным правилам. Свои я им не умела растолковать. Как объяснишь, есть-де такие белковые образования, вроде меня, которые не умеют и не хотят заменять одного другим? Поток слов перекрывал доступ кислорода, вскипал, жёг горло, но так и не проливался. Только бессильная ярость и удушье.
Теперь хорошо. Едва кто-то запевал опостылевшую песнь, перед глазами падала стена. И славно. Стены молчат.
Только вот моя картофельная яблоня пробиться сквозь них тоже не могла.
* * *Погас свет. Я шарила на полке, погрузив руки по локоть в иллюзорную стену. Где-то была керосинка, но чёртовы полоски загородили обзор. Рядом кто-то вздохнул. Я отпрянула.
Яшар сидел у стола, подперев щёку ладонью.
Я стояла с керосинкой в руках, пытаясь вжаться спиной в стену давно проданной квартиры.
– Я, между прочим, давно здесь. Нагородила городушек! – Яшар указал на выцветшие обои. – Опять видишь только то, что привыкла видеть.
– Ты… созданная мной иллюзия?
– Самомнение! Иллюзию души вызвать Вселенная не позволит. Человек сам Вселенная. Что хочет, то и воротит.
Его насмешливый тон немного привёл меня в чувства.
– Выходит, и яблоню я не могла вызвать, потому что…
– …яблоней для тебя был я? – Он пытливо уставился мне в зрачки. Признаваться в попытках надуть Вселенную, наделив дерево душой человека, не хотелось. Муж поднялся. – Пойдём.
Я пошла. Куда и зачем, не спрашивала. Мы ступили за порог. Тут же я увидела её. Яблоню. Ту самую! Только белые цветы ничем не напоминали картофельные.
– Она!
Сколько я билась, чтобы воскресить этот мираж. А пришёл мой джинн – и всё так просто. Вот моя яблоня – тепло в груди, радость и щемящее чувство, какое появляется при виде чего-то прекрасного, но мимолётного.
Яшар взял мою руку – ветерок в ладони – положил на шершавый ствол. Прохладный, жёсткий, со шрамами от резцов оголодавших зимой зайцев.
– Это обычная яблоня, – сказал он. – Невозможно создать иллюзию, если не видишь реальность. – Я стояла и гладила холодными пальцами «всамделишную», как говорил дед Аркаша, кору. Как он там без меня, мой «рыцарь»? Яшар вдохнул сладковатый аромат сада. – Май! – и стал удаляться. Не растворяться в воздухе, как положено призраку, а просто уходить в сиреневый сумрак. Подойдя к калитке, обернулся. – Знаешь что значит моё имя?
– Нет, – призналась я.
– Живущий, – ответил он и подмигнул.
Потом вышел. В ночной тишине я долго ещё слышала, как кто-то насвистывал «Bayramingiz Muborak» – любимую песенку Яшара. Взлаивали сонные собаки. У соседей истошно орал телевизор.
Кого ищут машины
– Простите, но это не мой заказ… – Я с трудом вынырнула из тягуче-сладкого фиолета ночного Майнца.
– Вам передали с того столика, – официант наклонился к самому моему уху, точно сообщил что-то интимное. Непристойно интимное. Я с отвращением отодвинулась от его сладострастно-влажных губ. – Там записка, – он обиженно выпрямился и отправился прочь, виляя бёдрами. На моём столике осталась стоять крошечная чашка эспрессо. На блюдце аккуратно сложенная треугольником салфетка. Полевая почта – я презрительно усмехнулась и обернулась на столик, на который указывал обидчивый официант.
В этом маленьком кафе, спрятавшемся в полуподвальном помещении старого особняка, меня не мог обнаружить ни один из моих знакомых. Они в такие не ходили. Да и знакомых у меня было немного, если честно. Здесь всегда клубилась синеватая тишина с оттенком едва слышного блюза. Наполненный задумчивым сигаретным дымом полумрак. В любом городе можно отыскать такое местечко. Разумеется, если город тебя любит и доверяет.
