Померанц Григорий - Долгая дорога истории
Белинский этого не понял и не мог понять. Возвращение к романтизму, только что изжитому, казалось ему бесплодным эпигонством, и великий критик приписал фантастику "Хозяйки" полному упадку таланта, на который он когда-то возлагал большие надежды.
Однако ускоренное и скомканное развитие характерно не только для России. В начале XX века лучшие японские писатели причисляли себя к направлению "сидзэнсюги", то есть натурализму. Но под европейским натурализмом японцы понимали очень широкий и пестрый круг явлений XVIII-XIX веков. В их глазах все европейское и "верное природе" сливалось, как спицы в быстро движущемся колесе.
Развитие китайской литературы Нового времени совсем "неправильно". Литературная и идеологическая модернизация захватывает Китай очень поздно и как-то внезапно. Европа открывается китайскому сознанию вдруг, от классицизма до символизма. Возникает духовный хаос, настолько невыносимый, что спасением могла показаться простота "мыслей Мао Цзэдуна". Этот путь никак не напоминает классические европейские переходы от Просвещения к романтизму, от романтизма к реализму и т. п., с развертыванием каждого "стиля", успевшего стать стилем жизни по крайней мере в течение целого поколения, а иногда двух-трех поколений. И некоторые эксцессы "смещенного и уплотненного" развития нельзя приписывать глупости русских или китайцев. Это историческое несчастье.
ПОВТОРЕНИЕ ПРОЙДЕННОГО
Западные страны модернизировались в целом, всей системой переходя от эпохи к эпохе, успевая "просветиться" до низов, и поэтому не было надобности повторять пройденное. И действительно, второго Просвещения во Франции не было. Сама идея такого повторения представляется нелепой: рядом с Гюго для Вольтера нет места. Напротив, в России было дворянское Просвещение (Радищев и декабристы), потом разночинное ("два социалистических Лессинга") и на рубеже XX века – нечто вроде третьего Просвещения, захватившего национальные окраины и городские низы: в романе М. Булгакова "Мастер и Маргарита" оно пародийно представлено фигурами Берлиоза и Бездомного. Каждый раз новое Просвещение сталкивалось со старой интеллигенцией, успевшей отойти от прямолинейной идеологии модернизации к более глубоким идеям, и возникали своеобразные конфликты, которых не знал Запад, – например, спор Достоевского с Добролюбовым и Чернышевским, споры вокруг "Вех" и т. п.
В модернизированном анклаве происходит процесс развития, параллельный европейскому, но он сталкивается не просто со старым косным обществом, а еще как бы и со своим собственным прошлым, с волнами движений, возникших среди неофитов прогресса и повторяющих заново то, что в центре уже было пройдено. Эта фантастическая для Запада картина – реальность для России. Романтизм Достоевского возмущал Белинского, как тень Банко, пришедшая в редакцию "Отечественных записок", а нигилисты шестидесятых годов казались Достоевскому дьявольским кошмаром именно потому, что он сам прошел через нечто подобное.
Япония в этом отношении более западная страна, чем Россия. После переворота Мэйдзи модернизация не задержалась здесь на одном слое (подобно реформам Петра), захватила все общество и развивалась чрезвычайно успешно. По-видимому, это объясняется особенностью самой японской традиции, постепенным накоплением элементов социальной динамики еще в эпоху феодализма.
РОМАНТИКА КРОВИ И ПОЧВЫ
Третья черта процесса модернизации – почвенный характер незападной романтической реакции на Просвещение. В Англии и Франции романтическое движение сохраняет универсализм Просвещения. Оно углубляется в средневековье, но не обязательно собственное. Романтический идеал может быть найден на чужбине, на Востоке. Просвещение не было для англичан и французов чем-то чужим, от которого бегут к своему, родному. Скорее наоборот: западный романтик склонен бежать с просвещенной родины. И только к востоку от Рейна положение меняется. Для большинства немцев Просвещение пришло извне, вторглось в Германию вместе с армиями Наполеона и его кодексом, противоречащим германскому праву; оно силой расчищало авгиевы конюшни немецкого феодализма. И в результате возник особый немецкий романтизм, со своеобразным почвенным привкусом. Слово "почвенничество" изобретено в России, но впервые именно в Германии возникло острое чувство беспочвенности, разрушения национальных основ, и поиски собственной традиции выступили в романтизме на первое место, оттеснив Восток, экзотику, романтическую даль.
Гейне говорил, что французский патриотизм расширяет сердце, а немецкий его сужает. То же хочется сказать о романтизме. Вместо знамени борьбы за свободу чужого народа, под которым умер Байрон, незападные романтики подняли каждый свое знамя, и это знамя легко становится знаменем ксенофобии, "Французоедский" стереотип, созданный немцами, с очень небольшими вариациями повторяется – или изобретается заново – почвенными движениями Востока.
Особенно неизменен набор обвинений, впервые выдвинутых против Франции. Он просто переносится на Западную Европу в целом, включая Германию, на белую расу в целом, включая русских, и т. д.
В начале шестидесятых годов в Южной Африке демонстранты несли хоругвь с надписью: "Белые распяли Иисуса Христа", Это, к сожалению, неоспоримо. Кто бы ни был главным виновником – еврейский первосвященник или римский наместник, – грех богоубийства лежит на белой расе. Правда, к ней принадлежал также Иисус. Но последнее для африканцев не очевидно. Некоторые идеологи африканизма настаивают, что Моисей и Иисус – африканцы. В африканской народной иконографии белые распинают черного Христа.
Несколько более вариативна похвала собственным добродетелям, но и в ней можно проследить общепочвеннический стандарт. Запад всегда безнравственный, порочный, гнилой, растленный. Ему противостоит этически полноценный немец, "верный росс" и т. п. Иногда почвенничество признает возможным заимствование западной техники, но так, чтобы не повредить нравы. Отсюда китайский (и японский) лозунг: "Восточная этика, западная техника".
Если этическое превосходство сомнительно, его дополняет превосходство религиозное. Достоевский, например, признавал, что мужики пьянствуют, лгут, воруют, но зато у них есть сознание греха, способность к покаянию и очищению. Поэтому они в конечном счете и нравственнее, чем интеллигенты, потерявшие веру в Бога.
Отдаленным предшественником Достоевского был Кальдерон, любимый писатель немецких романтиков. В "Поклонении Кресту" Кальдерон сталкивает два характера: разбойника, который грабит, убивает, насилует, но никогда не забывает перекреститься: и ученого монаха, своего рода протоинтеллигента средних веков, который мухи не обидел, но усомнился в символах веры. Разбойник после некоторых перипетий попадает в рай, монах – в ад. При этом Кальдерон не считает нужным доказывать, что сомнение в символе веры может привести к убийству, или по крайней мере создать идейную атмосферу убийства (как в "Братьях Карамазовых"). Это для него просто аксиома, очевидность.
Несмотря на вое отличия, творчество Кальдерона и Достоевского вдохновляет одна и та же идея, возникшая в ответ на обезбоженное научное миросозерцание. С точки зрения социологии развития, Испания – такой же Незапад, как Россия. На Западе научное мировоззрение, развиваясь рядом с религиозными движениями и реформами, практически сживается с христианской по происхождению этикой. На Незападе внезапно появившаяся наука сталкивается с религией, совершенно не готовой к диалогу. Ситуация обостряется, и возникает выбор: либо окаменевшая традиция с заповедями, либо свобода научной мысли без всяких заповедей. "Если Бога нет, то все позволено". В этой обстановке всякая интеллигентность, всякая затронутость западным свободомыслием воспринимается как пагуба и бесовщина. Это не индивидуальное, а всемирно-историческое заблуждение, ставшее почвой трагических коллизий в жизни и в искусстве.
Иногда индивидуальное этическое превосходство незападного человека дополняется превосходством незападных социальных систем, основанных на соборности (Россия), или всеобщем долге перед императором (Япония), или на сельской общине (Россия, Африка). Джулиус Ньерере, лидер Танзании, вероятно, не читал Бакунина и Герцена, но он обосновывал африканский социализм примерно так же, как они обосновывали русский социализм.
Наконец, сухой рассудочности Запада противопоставляется эмоциональное богатство Незапада: немецкая задушевность, русская широта, японское "чувство чая" или то, что "негр думает, танцуя".
В наиболее резких и вульгарных формах почвенничества представление о Западе доводится до уровня бесед странницы Феклуши (из "Грозы" Островского): "Все-все неправедно", – и в некотором духовном и душевном вакууме развиваются наука и техника. Просвещенное почвенничество, напротив, понимает достоинства европейской культуры и недостатки собственной "почвы". Идея "борьбы с Западом" уступает тогда идее синтеза европейского рационализма и незападной душевности. В просвещенном почвенничестве обнаруживается рациональное зерно почвенничества вообще. По сути дела, почвенничество – своеобразная форма протеста против отчуждения, которое несет с собой Новое время, против бесчеловечных сторон общественного развития; если воспользоваться выражением современного почвенника В. Солоухина, – против отрыва людей друг от друга и от неба. Почвенничество, как всякий романтизм, фантастично и часто реакционно; оно пытается остановить развитие, которое остановить невозможно, и предлагает для этого негодные средства. Но оно должно быть понято в своей истинности.
