Олдос Хаксли - Обезьяна и сущность (litres)
– Мы?
– Да, мы. Умные, деятельные, вперед смотрящие почитатели порядка и совершенства. А Ганди был просто реакционер, веривший лишь в людей. В маленьких, убогих людишек, которые сами управляют собою в своих деревушках и поклоняются брахману, являющемуся также и атманом. Такого терпеть было нельзя. Неудивительно, что мы его укокошили.
Я говорил и одновременно размышлял, что это еще не все. Еще была непоследовательность, почти измена. Человек, который верил лишь в людей, дал втянуть себя в массовое нечеловеческое безумие национализма, в якобы сверхчеловеческое, а на самом деле дьявольское стремление учредить народное государство. Он дал втянуть себя во все это, воображая, что ему удастся унять безумие и все, что есть в государстве сатанинского, превратить в некое подобие человеческого. Однако национализм и политика силы оказались ему не по зубам. Святой может исцелить наше безумие не из середки, не изнутри, а только снаружи, находясь вне нас. Если он станет деталью машины, одержимой коллективным сумасшествием, случится одно из двух. Он либо останется самим собой, и тогда машина будет какое-то время его использовать, а потом, когда он сделается бесполезен, выбросит или уничтожит. В противном случае он будет переделан по образу и подобию механизма, с которым и против которого работает, и тогда мы увидим, что святая инквизиция в союзе с каким-нибудь тираном готовит торжество привилегий церкви.
– Так вот, возвращаясь к их торгашескому духу, – проговорил Боб. – Позволь привести тебе пример…
Но я думал о том, что мечта о порядке порождает тиранию, мечта о красоте – чудовищ и насилие. Недаром Афина, покровительница искусств, является также богиней военных наук, божественной начальницей любого генерального штаба. Мы убили Ганди, потому что после короткой (и смертельной) политической игры он отказался от нашей мечты о народном порядке, о социальной и экономической красоте; потому что он попытался напомнить нам о конкретном и всеобъемлющем факте существования реальных людей и внутреннего Света.
Заголовки, которые я видел этим утром в газетах, были иносказательны, они содержали не только сам факт, но и аллегорию и пророчество. Этим символичным актом мы, так стремящиеся к миру, отвергли единственное средство его достижения и предостерегли всех, кому случится в будущем отстаивать иные пути, нежели те, что неизбежно ведут к войне.
– Ладно, если ты допил кофе, то пошли, – сказал Боб.
Мы встали и выбрались на солнце. Боб взял меня за руку и пожал ее.
– Ты очень мне помог, – снова заверил он.
– Хотелось бы надеяться, Боб.
– Но ведь так оно и есть, так и есть.
Быть может, оно действительно так и было: выплеснув свои неприятности перед благожелательным слушателем, он почувствовал себя лучше, как-то приблизился к поэтам-романтикам.
Несколько минут мы молча шли мимо проекционных и домиков администраторов в стиле Чурригеры. На дверях самого большого из них висела внушительная бронзовая табличка с надписью «Лу Лаблин».
– Как насчет прибавки? – поинтересовался я. – Может, зайдем, попробуем еще разок?
Боб скорбно усмехнулся, и снова наступило молчание. Когда он наконец заговорил, голос его звучал задумчиво:
– Бедный старина Ганди! Мне кажется, самым большим его секретом было умение ничего не желать для себя.
– Да, пожалуй, это один из его секретов.
– Боже, как хочется иметь поменьше желаний!
– Мне тоже, – с жаром согласился я.
– Ведь когда наконец получаешь желаемое, всегда оказывается, что это вовсе не то, о чем ты мечтал.
Боб вздохнул и опять замолк. Он явно размышлял об Акапулько, об ужасной необходимости перейти от затяжного к неминуемому, от смутного и показного к слишком уж конкретно плотскому.
Миновав улицу с административными домиками, мы пересекли стоянку для машин и углубились в ущелье между высоченными звуковыми павильонами. Мимо проехал трактор с низким прицепом, на котором стояла нижняя половина западной двери итальянского собора XIII века.
– Это для «Екатерины Сиенской».
– А что это?
– Новый фильм Гедды Бодди. Два года назад я сделал сценарий. Потом его передали Стрейгеру. А после его переписала команда О'Тула – Менендеса – Богуславского. Мерзость!
Мимо прогрохотал еще один прицеп с верхней половиной соборной двери и кафедрой работы Никколо Пизано.
– Если вдуматься, она в некотором смысле очень похожа на Ганди, – проговорил я.
– Кто? Гедда?
– Нет, Екатерина.
– А, понимаю. Я думал, ты говоришь про набедренную повязку.
– Я говорю о святых в политике, – пояснил я. – С нею, конечно, не расправились, но лишь потому, что она рано умерла. Последствия ее политики просто не успели проявиться. У тебя было все это в сценарии?
Боб покачал головой:
– Слишком грустно. Публика любит, чтобы звездам сопутствовала удача. И потом, разве можно говорить о церковной политике? Получится нечто явно антикатолическое, что может легко превратиться в антиамериканское. Нет, мы не рискуем, а сосредоточиваемся на парне, которому она диктует свои письма. Он без памяти влюблен, но все это очень возвышенно и духовно, а когда она умирает, он уединяется и молится перед ее портретом. Там есть еще другой парень, который на самом деле за ней ухаживал. Она упоминет об этом в письмах. Играется это так, как того заслуживает. Они все еще надеются заполучить Хамфри…
Громкий гудок заставил Боба подпрыгнуть.
– Осторожно!
Боб схватил меня за руку и дернул назад. Из двора позади сценарного отдела на дорогу вылетел двухтонный грузовик.
– Смотреть надо, куда прете! – проезжая мимо нас, заорал водитель.
– Идиот! – огрызнулся Боб и обратился ко мне: – Видел, что он везет? Сценарии. – Он покачал головой. – Их сожгут. Чего они и заслуживают. Литературы тут на миллион долларов.
Он рассмеялся с мелодраматической горечью.
Проехав ярдов двадцать, грузовик резко свернул вправо. По-видимому, скорость была слишком высока: под действием центробежной силы с полдюжины лежавших сверху сценариев высыпалось на дорогу. Словно пленники инквизиции, чудом спасшиеся от костра, подумал я.
– Парень не умеет водить, – проворчал Боб. – В один прекрасный день кого-нибудь задавит.
– Давай-ка посмотрим, кому удалось спастись.
Я поднял ближайший том.
– «Девушка не уступит мужчине», сценарий Альбертины Кребс.
Боб припомнил сценарий. Гадость.
– А что ты скажешь об «Аманде»? – Я перелистал несколько страниц. – Похоже, мюзикл. Стихи какие-то:
Амелия хочет есть,Но Аманда хочет мужчину…
– Не надо! – не дал мне закончить Боб. – Он стоил четыре с половиной миллиона в период битвы за повышение курса доллара.
Я бросил «Аманду» и поднял еще один раскрывшийся том. Мне бросилось в глаза, что переплет у него зеленый, а не обычный для студии темно-красный.
– «Обезьяна и сущность», – прочел я вслух сделанную от руки надпись на обложке.
– «Обезьяна и сущность»? – несколько удивленно переспросил Боб.
Я перевернул форзац.
– «Новый киносценарий Уильяма Тэллиса, ранчо Коттонвуд, Мурсия, Калифорния». А здесь карандашная приписка: «Уведомление об отклонении послано двадцать шестого ноября сорок седьмого года. Конверт с обратным адресом отсутствует. Сжечь». Последнее слово подчеркнуто дважды.
– Такое добро они получают тысячами, – пояснил Боб.
Я принялся листать сценарий.
– Снова стихи.
– О Господи! – с отвращением воскликнул Боб.
Я начал читать:
Но это ж ясно.Это знает каждый школьник.Цель обезьяной выбрана, лишь средства – человеком.Кормилец Papio[2] и бабуинский содержанец,Несется к нам на все готовый разум.Он здесь, воняя философией, тиранам славословит;Здесь, Пруссии клеврет, с общедоступной «Историей»Гегеля под мышкой,Здесь, с медициной вместе, готов ввести гормоныполовые от Обезьяньего Царя.Он здесь, с риторикою вместе: слагает вирши он,она их следом пишет;Здесь, с математикою вместе, готов направить всесвои ракетыНа дом сиротский, что за океаном;Он здесь – уже нацелился, и фимиам куритблагочестиво,И ждет, что Богородица скомандует: «Огонь!»
Я умолк. Мы с Бобом вопросительно переглянулись.
– Что ты об этом думаешь? – поинтересовался он в конце концов.
Я пожал плечами. Я действительно не знал, что думать.
– Во всяком случае, не выбрасывай, – попросил Боб. – Хочу просмотреть остальное.
Мы двинулись в путь, еще раз завернули за угол и оказались у францисканского монастыря, окруженного пальмами; это и было здание, где размещались сценаристы.
– Тэллис, – пробормотал Боб, когда мы вошли. – Уильям Тэллис… – Он покачал головой. – Никогда о нем не слышал. Кстати, Мурсия – это где?
В следующее воскресенье мы уже знали ответ – не теоретически, из карты, а практически: мы отправились туда на «Бьюике» Боба (точнее, Мириам) со скоростью восемьдесят миль в час. Мурсия, штат Калифорния, представляла собой две красные заправочные колонки и крошечную бакалейную лавчонку на юго-западной оконечности пустыни Мохаве.
