Л. ВОРОНКОВА - БЕСПОКОЙНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Человек стоял на том же месте и попрежнему смотрел на нее. Так они стояли друг против друга минуты две-три.
– Эй, кто ты таков? – крикнула наконец Наталья. – Чего надо?
Человек молчал.
Наталья, стараясь испугать неизвестного, громко сказала в сонную темноту телятника:
– Дядя Кузьма, а ну-ка, поди сюда. Да ружье возьми, а то стоит тут какой-то, чего надо – не говорит!
И тут же поняла, что неизвестный человек очень хорошо знает, что никакого дяди Кузьмы и никакого ружья в телятнике нет: он ничуть не испугался, а все так же неподвижно стоял и глядел на Наталью. Наталья потеряла терпение.
– Ну, чего стоишь? – опять крикнула она. – А то вот как шарахну кочергой!.. Стоит, как чучело огородное!
Но тут Наталья вдруг примолкла: ей показалось, что где-то прозвучал затаенный смех. Она стала приглядываться к неподвижному человеку, вышла из телятника, подошла поближе…
– Ах, шуты, шуты гороховые! – сказала она, разглядев наряженный столб. – Чтоб вам пусто было!..
Безудержный многоголосый смех раздался в ответ на эти слова. В тени, падающей от двора, неясно промелькнули девичьи фигуры.
– Ах, шуты, шуты! – повторила Наталья, глядя им вслед и стараясь распознать, кто это.
Да разве узнаешь, кто?
Но одну Наталья все-таки узнала: большая коса свалилась у нее с головы, развернулась и упала на спину.
– Так и есть! Катерина Дозорова! Ни у кого такой гривы нету. И ведь охота же – с Выселков сюда бегает! Ну и девка! Женихи сватаются, а она еще столбы наряжает! Ух, шуты, шуты здоровые…
А девушки, нахохотавшись вдосталь, решили наконец разойтись по домам.
– Катерина, не боишься одна на свои Выселки идти? – спросила Анка. – Может, мы тебя проводим?
– Вот еще! – весело ответила Катерина. – В такую-то светлоту – да бояться! Да и Выселки на горе – как на ладони. Поглядите, отсюда видны все семь дворов. Вот так царство-государство стоит!..
Тихо, не спеша возвращалась Катерина домой. Безмолвная зимняя полночь все в большем блеске, все в большем сверкании вставала перед нею. Катерина шла и не знала, где она. Неужели вот эти избы под серебряными крышами, эти семь дворов, спящие среди серебра и блеска, – Выселки? Нет, это не Выселки. Это неизвестная завороженная морозом страна с белыми деревьями, с белыми палисадниками. Кто тронул неподвижные ветки? Легкий сыпучий иней упал на черный бархатный рукав – тонкое лунное серебро, рассыпавшееся на снежинки…
А вот и их дом, дом старых выселковских жителей Дозоровых, давнишняя изба «под конек». Но изба ли это – вся в искрах, вся в разноцветных огоньках? Серебряные узоры нарядно переливаются на стеклах, и застывшим чеканным серебром блестит дверная скоба…
Катерина с сожалением оглянулась кругом и поднялась на крыльцо. Все спят! Все спят, и никто не видит, какую красоту творит на земле морозная ночь!
А что, если пойти по избам да постучать всем в окна? «Вставайте, вставайте! Поглядите, что делается на улице!» Что будет?
Что будет? Побранят Катерину за то, что разбудила, да и улягутся снова под теплые одеяла.
Катерина, стараясь не шуметь, вошла в избу. Бабушка, всегда чуткая, сразу проснулась.
– Катерина, Катерина! – сказала она. – Где у тебя голова? Скоро два часа, а в четыре тебе на скотный!
– Ну что же, – отозвалась Катерина, обметая валенки, – встану да пойду.
– Ну, лезь на печку да засни поскорее, – сказала бабушка, слезая с печи. – На печке сон сладкий, крепкий, так сразу и обоймет!..
– Ладно. А ты куда, бабушка?
– А я на кровать пойду. Мне уж на печи-то жарко стало.
Катерина залезла на печку – в уютную, пахнущую сушеным льном теплоту, легла, да как легла, так больше и не шевельнулась. Даже косу не успела подобрать, и она, будто тяжелый шелк, свесилась с печки.
«Лишь бы голову до подушки! – усмехнулась бабушка. – Эх, молодость!»
И пошла на кровать – досыпать ночь.
Голос матери откуда-то из далекого далека доносился до Катерины. А кругом шумела и светилась густая листва веселого леса, под ногами пестро цвела нарядная трава иван-да-марья, и солнце горячими лучами обливало голову и плечи…
«Катерина! Катерина!..»
«Я здесь, мама! – отвечала Катерина. – Иду, иду!..»
И голос ее долго и протяжно, как пастуший рожок, звенел но лесу, и птицы повторяли ее слова в какой-то далекой странной песне.
– Катерина, вставай! Да что ж это, в самом деле! Словно убитая, не добудишься никак!
Голос матери прозвучал совсем близко над ухом, и Катерина открыла глаза. Зеленые листья, ещё лепечущие и сверкающие, проплыли перед ее зрачками и растаяли. В избе горела электрическая лампочка. Лучи от нее, будто золотистая паутина, тянулись во все стороны от стены до стены…
– Без четверти четыре, – сказала мать. – Вставай живей! Пробегают до полночи, а потом добудиться нельзя!
– Без четверти четыре! – Катерина живо соскочила с постели ли. Ой, мама! Ну что ж ты так поздно разбудила!
– Да я будить-то тебя, наверно, с трех часов начала! И каждое утро все так! Хоть бы ты один раз с вечера спать легла!
– Вот ты, мама, какая! А легла бы я вчера с вечера, так и доклада не слыхала бы. Ведь интересно же про новостройки!
– А! Как будто сама про эти новостройки не читаешь в газетах каждый день!
– Ну мама, ну вот ведь ты какая! В газетах-то пишут коротко, а тут Сережка Рублев так все рассказал – будто сама там побывала. Какие котлованы роют – глазом не окинешь! А машины эти! Какие же могучие машины! Ну ты, мама, представь: этот шагающий экскаватор своим черпаком сразу целый вагон земли выхватывает! А кран у него какой – одна стрела шестьдесят пять метров! До звезд достает!..
– А откуда же Сережка-то взялся? Разве он дома?
– Он не дома. Он только пришел из МТС нам доклад сделать. Партийная организация прислала. Ну вот уж он про эти машины расписал!.. И откуда знает?
– Ну, а почему ж не знать? Механик ведь. Должен знать.
Мать, зевая, присела к столу – печку растапливать рано.
– Так что же, – продолжала она, глядя, как торопливо одевается Катерина, как поспешно плещет себе в лицо холодной водой, – доклад-то – неужели до двух часов был?
– Ну, не до двух… После поплясали немножко… Потом по улице побегали. Потом немножко сторожиху Наталью попугали…
Катерина тихонько засмеялась в полотенце, искоса глядя на мать.
– Ну и дурачье! – покачала головой мать. – Это как же вы?
– Да так, мама, мы немножко! Мы только столб мужиком нарядили, и всё. А уж Дроздиха всполошилась!.. Только ты, мама, никому не говори, ладно? Не скажешь? А то ведь… нехорошо. Мы-то думали так просто пошутить, а она и давай кричать! Дед Антон узнает или тетка Прасковья – все-таки неловко…
– Ага! Натворили, дурачье, а теперь – в кусты? Небось, вы с Анкой Волнухиной постарались больше всех! Вот ведь вырастут, а ума не вынесут!..
Катерина слушала молча, застегивая ватник. Но вдруг, взглянув на часы, широко раскрыла свои большие глаза с мокрыми от воды ресницами:
– Ой, времени-то… Уж теперь стоят, ждут! Бегу! Ложись, мама, поспи еще часик! – И, накинув платок, побежала на скотный двор.
На улице еще стояла тьма. Яркие морозные звезды еще зажглись в небе, роняя маленькие искорки на жесткий, скрипучий снег, на сугробы, на белые ветлы, застывшие у дороги. По слабый свет уже мерещился на востоке, и на земле стояла затаенная торжественная тишина, которая наступает перед рождением утра. Катерина знала этот странный и таинственным час, она чувствовала его. Ночь уже прошла, а утро еще не наступило, и природа, затаив дыхание, ждет первого луча зари словно чуда, которое должно свершиться. И Катерине каждый раз казалось, что она, выходя из дому в этот час, когда земля еще не проснулась, подглядывает то, что обычно не видит человек, – независимое и величавое течение жизни вселенной…
Но и звезды, и сияние снегов, и таинственная жизнь вселенной – все осталось за воротами, лишь только Катерина вошла в коровник.
– Опять раньше всех! Чудно! – сказал сторож, усатый дядя Кузьма. – Не спится тебе, что ли?
– Ничего не поделаешь, дядя Кузьма, – ответила Катерина: – у меня так коровы приучены – чтобы час в час, минута в минуту!
Она сняла стеганку, приготовила бидон, сполоснула подойник.
– Уж ты придумаешь! – усмехнулся дядя Кузьма, по привычке расправляя свои пышные гвардейские усы. – А коровам не все равно? Полчаса раньше, полчаса позже…
– Вот так сказал! – засмеялась Катерина. – Да ты подойди-ка к ним, посмотри! А ну поди, поди!
Она взяла дядю Кузьму за рукав и потащила к стойлам. Дядя Кузьма попробовал сопротивляться, но только проворчал: «Вот здоровенная девка!», и последовал за ней.
Коровы во дворе еще лежали и чуть-чуть пошевеливали ушами, не поворачивая головы. Стояли только семь – Катеринины… Все семь, услышав голос своей доярки, обернулись к ней. Крайняя корова, рыжая с белой головой, тихонько замычала. Катерина достала из кармана корочку и дала ей.
