Андрей Столяров - Изгнание беса (сборник)
Кармазанову мысль эта кажется заслуживающей внимания. Он еще помнит неистовый народный энтузиазм первых лет перестройки, когда слово, брошенное в толпу, отзывалось гулом по всей России, когда буйствовала Москва и улицы сотрясались от многотысячных манифестаций, когда страстным усилием воли опрокинуто было несокрушимое господство КПСС. Народ – это и в самом деле великая сила. Правда, за последние годы энтузиазм его несколько поутих. Да и то сказать, рыночные реформы не слишком располагают к энтузиазму. Тем не менее, сила эта, конечно, никуда не исчезла. Она есть, она просто дремлет, не чувствуя пока, вероятно, сама себя. Но она проявится – надо только суметь к ней обратиться. Что-то такое здесь, во всяком случае, брезжит.
Главное же что, видимо, производит на него впечатление – это фанатическая убежденность, которая исходит от Жанны, ее искренняя уверенность, что именно ей предназначено осуществить это объединение, тихий медленный голос, воспринимаемый, тем не менее, как под гипнозом. Голос прошибает даже его сугубо профессиональную сдержанность. Трудно сказать, какую роль здесь играет так называемое «прикосновение Иисуса», способность Жанны будить все лучшее, что есть в человеке, обращаться напрямую к душе, минуя предохраняющее сознание; Кармазанов и сам мог разглядеть в зерне будущее растение, бывают в жизни минуты, когда вдруг становишься ясновидящим. «Так судьба стучится в дверь», – начертано на партитуре Пятой симфонии Людвига ван Бетховена. «В этот день я прозрел всю свою жизнь», – пишет молодой, еще восторженный Арреотти. Так или иначе, но Жанна, видимо, производит на него впечатление. И хотя мы никогда уже не узнаем подробностей того вечернего разговора: оба его участника, не скажу, что мертвы, но – прекратили свое земное существование, подробности, вероятно, особого значения не имеют. Здесь для нас важно совсем другое. Важно то, что когда «жигули», покрытые грязью, тормозят у входа в метро, решение уже принято, Кармазанов увидел все, что хотел, и услышал за простыми словами такое, чего, вероятно, не смог бы услышать никто другой.
Разумеется, он пока не говорит Жанне ничего определенного; он достаточно опытен и знает цену неосторожного обещания. Он, по-видимому, вообще не хочет чем-либо себя связывать. Он – весьма характерный штрих – даже не удосуживается подвезти Жанну обратно, хотя время довольно позднее и ей придется идти одной сквозь мокрые новостройки. Он лишь сухо прощается и говорит, что позвонит ей через какое-то время. Лицо его холодно, глаза – будто из расплавленного антрацита. Он закуривает и стряхивает пепел на приборную доску. Может быть, дым в этот момент кажется ему знаменательно горьким. Потому что решение уже все-таки принято, стрелка на глухом разъезде истории переведена, отныне он тоже, что бы ни делал, будет воспринимать тикающий ход судьбы, жизнь его с этой секунды определена, дорога избрана, и уже ничего изменить нельзя.
5
Сказанное, естественно, не означает, что Кармазанов сразу же, в тот же день, начинает предпринимать какие-то конкретные действия. Для действий, по его мнению, ситуация еще не созрела. Вопрос очень болезненный, навернуться здесь можно так, что костей не останется. Это он хорошо понимает. Чего-чего, а бесплодных мечтателей в этой стране хватает. Прожекты всем надоели; человека надо сперва проверить на серьезной работе. А потому, почти мгновенно зачислив Жанну в штат какого-то из многочисленных подразделений, проследив, чтоб ее загрузили и попросив присмотреть, как она справляется со своими обязанностями, он на долгое время как бы забывает о ней, словно факт их вечернего разговора выветрился у него из памяти. Целых три месяца проводит она за скучным канцелярским столом, оформляет какие-то накладные, ведет реестр «движения расходных материалов», регистрирует малопонятные «текущие поступления», подшивает их в папки, разносит по соответствующим кабинетам. Это – рутинная, скучная, изматывающая круговерть, забивающая мозг и сердце и не приносящая удовлетворения. Снова ничто не указывает ни на какое предназначение. Дни уходят за днями, а она ни на шаг не продвигается к намеченной цели. Кажется, что все забыто, отброшено, рассосалось, осталось в далеком прошлом. Она достигла жизненного предела; ничего нового в ее судьбе больше не будет.
И здесь хочется провести сравнение с ее знаменитой предшественницей. Если первая Жанна, историческая Жанна д’Арк, появившаяся в Вокулере и объявившая, что именно она предназначена спасти Францию, сразу же получает от коменданта города конвой из шести человек, прибывает ко двору короля в Шиноне, и уже через месяц ведет войска Карла VII к осажденному Орлеану, то у Жанны из российской провинции события разворачиваются значительно медленнее. Проходят новогодние праздники с единственным, правда искренним, поздравлением от родителей, заканчивается морозный январь, висит над звонницами Москвы шар медного солнца; уже накатывается февраль в треске лопающихся сосулек, и только тогда Кармазанов вызывает ее к себе, в кабинет, где начальство, в другом крыле административного корпуса, и вялым голосом, точно видит ее впервые, предлагает принять участие в некой провинциальной кампании: «ну, это – учитывая, так сказать, ваш опыт работы». Он на нее почти не смотрит, фиолетовые глаза высокомерно прищурены.
Жанна сразу же понимает, что он имеет в виду. Нигде с такой легкостью не бросают людей, как в политике. Здесь не имеют значения ни заслуги, ни прежние дружеские отношения; только то, что человек представляет собой сейчас. И Кармазанов тут вовсе не является исключением. То, что он предлагает Жанне – первое ее серьезное испытание, ее первый бой, первый и, возможно, последний случай продемонстрировать, чего она стоит. Он бросает ее в кипящую политическую стремнину: выплывет девочка – хорошо, не выплывет – черт с ней, не жалко; одним работником в административно-хозяйственной части станет больше. Это ее личный Аустерлиц, собственный Вокулер с равнодушным пока еще Робером де Бодрикуром, ее Рубикон, за которым ей уготованы либо смерть, либо победа. Здесь в тумане безвестности должна загореться ее звезда. И потому тихая лихорадка охватывает ее, когда через несколько дней оказывается она в поезде, следующем в юго-западном направлении. Она не может ни спокойно сидеть у столика, где позвякивают бутылки нарзана, ни лежать на полке, которую она сразу же облюбовала. В купе помимо нее находятся еще три человека: сутулый, белобрысый и очень подвижный парень со странной фамилией Зайчик, множеством бледных веснушек обметывает лицо его, Зайчик еще сыграет определенную роль в судьбе Жанны; тоже светлый, но тучный и медлительный Гоша, специалист по компьютерам, дышащий так, словно в купе не хватает воздуха, и, наконец, пожилой, крепко сбитый, невысокий загорелый мужчина, также очень подвижный, которого молодежь зовет попросту – дядя Паша. И хотя дядя дядей, и на шутки он сразу же откликается, у него – стылые помаргивающие глаза опытного человека. Сразу чувствуется, что с ним лучше не ссориться. Лысина – отлакированная, по бокам ее – короткие жесткие волосы. Это сотрудники Кармазанова, с которыми ей предстоит работать. Сам Кармазанов, в отличие от команды, едет в СВ и за шесть с половиной часов ни разу не навещает своих подчиненных. Тоже – выразительная деталь, свидетельствующая о характере этого человека.
Впрочем, его отсутствия никто словно и не замечает. Эта команда отработала вместе уже не одну такую избирательную кампанию, они давно знают друг друга и ведут себя абсолютно раскованно: подшучивают над дядей Пашей, который в ответ лишь подергивает плотной полоской усов под носом; хохоча, вспоминают различные случаи из предшествующей политической практики; если им верить, любая избирательная кампания – сплошной анекдот; карикатурно, особенно Зайчик, ухаживают за Жанной: каждое ее движение комментируются в преувеличенно-лестном для нее смысле, каждое ее слово истолковывается с привлечением философии и истории. Особенно в этом преуспевает веснушчатый Зайчик, но тучный Гоша, также попыхивает цитатами из Сенеки. Чувствуется, что образования у него – не меряно. Обстановка в купе таким образом самая непринужденная. Жаль, что Жанна не в состоянии разделить это веселье: к шуткам она равнодушна, фарсовые ухаживания Зайчика вежливо отвергает. А когда чуть оживившийся Гоша пытается заменить его в данной роли, быстрым и твердым взглядом дает понять, что делать это не следует. Не такое у нее настроение, чтобы флиртовать с мальчиками. Слишком расходятся их намерения уже в ближайшее время. Для мальчиков, и для дяди Паши – это просто работа; может быть, та же игра, но только с весьма весомым денежным вознаграждением, а для нее – это действительно что-то вроде Аустерлица, отступать ей нельзя, и пороховой дым сражения першит в горле. Вот почему она не может играть в эти игры. Ей физически плохо в коробке вагона, подрагивающей на стыках. Пользуясь первой же паузой, выходит она в грохочущий тамбур, и довольно долго стоит, прижавшись лбом к стеклу двери. Перед глазами проплывает обыкновенный российский пейзаж: заснеженные поля, лес вдоль зыбкого горизонта, длинные, похожие на бараки дома пристанционных поселков. Сутулые галки на проводах, тусклое небо. Сердце ее сжимается от странной необратимости происходящего. Куда она едет, зачем ее ждут в купе эти незнакомые люди? О чем так безжалостно грохочет железо в проходах между вагонами? Нельзя забывать, что ей лишь совсем недавно исполнилось девятнадцать лет. Она еще девочка, и ей просто страшно среди дорожного дыма. Нет никого рядом, кто бы мог ее поддержать. Надрывно гудит паровоз, уносятся в мерзлую даль клочья пара. Недобрые предчувствия комком стискивают дыхание. Жанне хочется плакать, но слезы у нее точно закупорены. А потом в тамбур осторожно просовывается дядя Паша. Чай принесли, говорит он, подмигивая. Хочешь чаю? Тогда пошли. И прикладывает палец к губам, словно о чем-то предупреждая.
