Вячеслав Рыбаков - Доверие

— Вы обрекаете на смерть тридцать пять миллиардов человек и молчите…

— А вы хотели бы, чтоб мы рассказали им об этом?

— Не верю! Не верю я вашим индустриальным выкладкам! Люди могут! Все вместе мы…

Ринальдо улыбнулся своей половинчатой улыбкой.

— Кто станет вместе? На чье сплочение вы рассчитываете? Тридцать процентов улетающих с семьюдесятью остающихся? Да только слово скажи — начнутся страшные, каких еще не видела планета, драки, бои, битвы — за места на кораблях! Излучателями, дубьем, когтями! — Ринальдо разволновался, его щеки порозовели, заблестели глаза. — Крик, исступленные и бессмысленные поиски виновных, самосуд, хаос, бойня! Мы не успеем вывезти и десятой доли того, что могли бы!

— Какая бойня? Какой хаос? Да как вы думаете о людях? Какое право вы имеете так думать? Какое право вы имеете управлять нами, так думая о нас?!

Ринальдо поставил бокал. Лицо его стало жестким, углы губ хищно подобрались, морщины стали четкими и резкими, словно шрамы.

— А с какой стати я должен думать о вас лучше? Мы семь лет орем — переселение, переселение… Нам плюют в лицо все, кроме юнцов и стариков, которым насмерть все надоело! А вы знаете, сколько интересуется тем, что мы говорим отсюда — с трибун, по радио, в газетах? Знаете? Я знаю! Двадцать пять процентов, остальные не читают, не слушают и не смотрят! Рефлекс презрения к власть имущим оказывается практически непреодолимым, хотя вот уже полвека как окончательно исчезли все экономические и социальные преимущества, даваемые статусом общественного деятеля. Тех, кто работает по старинке, говорит, как и пять, как и пятнадцать лет назад, априорно ругают консерваторами и твердыми лбами, даже не пытаясь вслушаться и вдуматься в то, что говорится. А, это мы уже слыхали! Тоска! Тем же, кто пытается как-то разнообразить работу, привнести нечто новое, кричат: ишь, выпендривается! И, ругая лидеров, никто, никто всерьез не задумывается, никто не интересуется делами планеты. А если кто и вздумает что-либо, так непременно его план начинается с того, чтобы ему дали неограниченную власть с диктаторскими полномочиями. Я все знаю, доказать, правда, не могу, так уж вы помалкивайте, подчиняйтесь, и чтоб работали на совесть, а я по ходу придумаю, как там дальше… — Ринальдо шумно, сухо перевел дух. Его пальцы терзали и насиловали упругий бокал.

— За что мне доверять вам? Что вы сделали, чтобы завоевать наше доверие? Перестали лгать? Перестали сплетничать о нас? Перестали использовать друг друга как предметы обихода? Знаете, на сколько за последние сто лет снизилась преступность? Чуть больше чем на шестьдесят три процента, всего! А потребление наркотиков? На сорок восемь! А спиртного? На девятнадцать процентов, за сто лет!! С какой стати я буду доверять всему этому… — Ринальдо сдержал бранное слово. — Я, в самом серьезном вопросе, что когда-либо вставал, когда они не доверяют друг другу даже в мелочах, в дружбе, в любви, в работе! И с какой стати я буду доверять вам, сидящему, яко ангелочек, на Ганимеде, и слыхом не слыхавшему обо всей этой грязи? И вы еще имеете наглость напоминать мне про эту проклятую кухарку! Вы говорите — припугнуть? Вы можете поручиться, что все стройными рядами бросятся месить цемент, проявляя при этом массовый героизм? А? Я не могу! И мне плевать, если вы поручитесь, потому что в этом вы не понимаете ни черта!! Вы можете сказать: я уверен в светлом начале человека; да, гуманизм переборет; да, солидарность победит!.. А я так сказать не могу! Я отвечаю за все это, за вас, за цивилизацию, за то, чтобы кто-то из тех, которые придут после нас, имели возможность продолжать борьбу и с наркотиками, и с ложью, и с эгоизмом, за то, чтобы наркотики и эгоизм не сгорели вместе со всей планетой! Я отвечаю! И я обязан иметь запас прочности, я обязан исходить из худшего, чтобы, когда эта штука лопнет у нас над головами, я знал: там, на Терре, не обреченная на вымирание группка, а жизнеспособный кусок человечества, его наследники! Все висит на волоске, и если сказать об этом вслух, он может порваться. Может и не порваться, может, если сказать, мы успеем спасти не тридцать два, а тридцать семь процентов, но выигрыш невелик, а риск чудовищен, ибо может и порваться! Я не могу исходить из «может, станет лучше». Я руководитель, я обязан исходить из «может, станет хуже»! Это вы способны хоть чуть-чуть уразуметь?!

— Вы… — прохрипел Мэлор. — Вы…

— Молчите… — выдохнул Ринальдо. — Хватит…

— Кто нас сделал такими?! — закричал Мэлор.

— Во всяком случае, не я. И уж не этим вопросом мне надо заниматься сейчас, и прекратим это! Я умру сейчас…

— Но должен же быть какой-то выход! Ведь… ведь нельзя же, чтобы вы были правы!

Ринальдо судорожно отпихнул бокал, и тот поехал по зеркальной поверхности стола, со стеклянным шуршанием скользя донцем. Ринальдо надорванно, едва переводя дыхание, засмеялся, страшно дергая посиневшими щеками.

— Ох, хватит… — взмолился он.

— Мне плевать, — яростно ответил Мэлор. — Должен быть выход!

— Нет… его. Головы поумней на… нашего думали, раскладывали так и сяк. На Трансмеркурии сидят астрономы, проводившие нейтриноскопию… следят. Неделю назад пришло очередное уточнение, оно дало нам еще неделю, зна… значит, еще полтора миллиона человек. Вот так. По крохам, по крохам…

— Какая это гадость!.. — Что?

Мэлор помотал головой, как от боли.

— Я никогда в жизни не лгал…

— Милый мальчик… — проговорил Ринальдо. — Да разве это от хорошей жизни? Ваше счастье, что у вас все шло так чисто и гладко, и обстоятельства не вынуждали… Вы не любите смотреть старые фильмы? Еще до стерео, черно-белые… нет? Я люблю. Был такой фильм — теперь его мало кто помнит — великолепная трилогия о революционере Максиме, снятая в Советской России в первые десятилетия ее существования… Там был момент, который в детстве просто убивал меня: охранка арестовала подпольный комитет партии, и остались на свободе лишь несколько второстепенных функционеров. Их лидер, Максим, диктует экстренную листовку, в которой утверждает, что информация об аресте — лишь подлые слухи, распространяемые врагами революции, и порукой тому — данная листовка: комитет действует, партия жива… Я, помню, даже плакал. Большевик, человек кристальной честности, безупречной чести, герой, мой герой, Мэлор, — лжет тем, кто так верит ему, верит, как в мессию… Прошли годы, прежде чем я понял: чтобы доверяли в главном, приходится иногда солгать во второстепенном. Комитет не арестован — это ложь. Партия жива — и это правда. Мэлор молчал.

— Все висит на волоске. Миллионы лет развития жизни, тысячи лет развития цивилизации. Все, абсолютно все жертвы, все страдания миллиардов беззвестных и известных героев могут оказаться напрасными. Этого нельзя допустить. Грош нам всем цена, если мы это допустим.

— Я понимаю, — сказал Мэлор безжизненно. — Но я не могу согласиться с вами.

— Это вам только кажется сгоряча, — мягко произнес Ринальдо.

— Вы вольны выбирать свою линию поведения. Я волен выбирать свою. Я верю в людей. Не в человечество, а в отдельных людей. Я буду действовать так, как считаю нужным. Вы не смеете мне мешать.

— Это не совсем так, — ответил Ринальдо. Мэлор пожевал губу.

— Я не могу здесь больше быть, — проговорил он угрюмо и опустил взгляд.

— Охотно верю, — улыбнулся Ринальдо. — Я уже пять с лишним лет не могу здесь больше быть.

Мэлор изумленно воззрился на него. Ринальдо неподвижно смотрел на свой бокал, в морщинках возле глаз председателя дотлевала улыбка.

— Я к вам еще приду, — сказал Мэлор после паузы.

— Я буду рад увидеть вас снова, — ответил Ринальдо.

Когда портьера перестала колыхаться, Ринальдо приподнялся было к бару, но тут же вновь опустился в кресло. Этот мальчик здорово меня укатал, подумал он с симпатией и почувствовал, что опять улыбается. Это — наше будущее. И почему это будущее всегда под угрозой ареста? Даже у таких просвещенных монархов, как я… Ринальдо скорчился в кресле, зябко подобрал ноги под себя, неловко укрылся пледом. Ах, как всё глупо… На Терру, на Терру его скорее, пусть работает там…

— Чжу-эр! — слабо позвал Ринальдо. Секретарь беззвучно возник на пороге.

— Мальчик, что вышел. Не спускать глаз. Пусть гуляет, слушает, смотрит, но никаких контактов с другими людьми. Ясно?

— Такточно. Разрешите ид…

— Стоп-стоп-стоп. Чтобы ни один волос с его головы. Понятно? — Так точно. Разрешите ид…

— Да, голубчик, ступайте. И, пожалуйста, дайте мне соку. Чашек пару.

…На Земле шел дождь. Плотная дрожащая завеса звонко шумела, окатывая мир душистыми теплыми потоками, застилая горизонт, топя в мглистом тумане громаду Совета. Деревья нахохлились, мягко дрожа потемневшими листьями. За воротник текло, волосы прямыми космами свешивались на лоб. Мэлор был один. Он брел медленно, зачерпывая узорчатыми туфлями прозрачную воду из пузырящихся луж, соскребая каблуками прильнувшие к дороге пожелтелые палые листья. Вокруг было сладостно пустынно — уютный, мирный дождь, светлый и чистый, как в детстве; размытые контуры напоенных водой деревьев, и позади — туманная, утопающая в замутненном небе громадина, отблескивающая рядами окон.