Александр Проханов - Человек звезды
— Вы сотворили чудо, — восхищенно произнес Зак. — В чем природа вашей целительной практики?
— Не сейчас, Марк Лазаревич. Я ужасно устал. Приходите в гости, и мы побеседуем.
— Я не знаю, где вы живете.
— Улица Бабушкина, дом четырнадцать. Там входная дверь прямо с улицы, покрашена облупленной синей краской.
— Обязательно приду. Ваш метод заслуживает изучения и описания.
— До встречи, — произнес Садовников, взглянув на женщину, чьи густые черные волосы рассыпались по подушке, и над ними одиноко и чисто сияла голубая звезда.
Он вернулся домой, в свою убогую комнату с деревянным верстаком, железной кроватью, картой звездного неба на стене, с лопаткой турбины от истребителя пятого поколения, похожей на лепесток стального цветка. Никола, строгий, истовый, с деревянной бородой и синими деревянными глазами, стоял на подоконнике, прижимая к груди священную книгу. Другая рука была отведена в сторону, дожидаясь, когда в нее вложат меч. Сам меч, гнутый, покрытый ржавчиной, лежал на верстаке, словно его отыскали на поле брани, где его обронил сраженный воин.
Уже смеркалось. За окном лил дождь. Уличный фонарь желтел в зеленой мокрой листве. Садовников прислушивался к шуму ливня, представляя, как дождь падает в лес, где он гулял утром. Рябит воду темной пустой реки. Хлещет по куполу городского храма. Будоражит красные, зеленые и золотые лужи на площади у супермаркета. Колотит в окно больницы, за которым спит тревожным сном черноволосая женщина с голубой звездой в изголовье.
Он взял железный меч, которым святой Николай без устали размахивал, сражаясь с пороками мира. Видно, пороков было не счесть, потому что железное лезвие зазубрилось, металл, готовый треснуть, прогнулся, и на нем проступила коричневая ржавчина. Садовников попробовал провести по металлу ладонью, надеясь на жаркую силу, которая обычно таилась в его руках, стекая в пальцы из потаенных хранилищ, размещенных в области сердца. Но хранилища были пусты, животворные силы были израсходованы в больнице во время сражения с тьмой кромешной. Ладонь с неприятным шорохом прошлась по шершавому металлу, и на ней остался грязный след окисленного железа.
Садовников устало сидел, испытывая одиночество и печаль, среди вечернего мира, охваченного дождем, который барабанил по крыше, гремел в водосточной трубе, шипел ртутными брызгами под колесами шального автомобиля. Вспоминал прикосновение любимой руки, которая касалась его лба, прикрывала глаза, и его ресницы шелестели, как две пойманные бабочки. Это воспоминание было острым, больным, и глазам стало горячо и влажно. Но он не дал воли слезам. Смотрел на смуглый сучок в деревянном верстаке, собирая под сердцем капли светлой энергии.
Он вспомнил бабушкин лакированный ларец, почему-то называемый «берлинским», в котором хранились пуговицы, огромное множество, стеклянных, костяных, перламутровых, срезанных и опавших со старинных платьев, шуб и рубах. Он, мальчик, высыпал их на стол и мог бесконечно любоваться, глядя сквозь рубиновые и голубые стекляшки, восхищаясь переливами перламутра, ссыпая их в горсти, слыша тихие костяные стуки. И ему чудились дорогие забытые лица, свадьбы, торжественные походы в театр, семейные торжества за широким обеденным столом.
Еще он вспомнил мамины акварели, когда она возвращалась со своих осенних прогулок и раскладывала на полу влажные листы с золотыми туманными рощами, белыми беседками, темными прудами, в которых отражались желтые размытые купы. От бумажных листов пахло влажным ветром, красками и тонкими мамиными духами.
Еще вспомнил букетик желтого топинамбура, который стоял на подзеркальнике жены, и она не убирала его, пока лепестки совсем ни потемнеют и ни пожухнут. И потом, перебирая ее книги, он то и дело находил засушенные цветы, прозрачные, без цвета лепестки с темной сердцевиной. Тайное пристрастие к этому золотому цветку ранней осени.
Эти воспоминания трогали и волновали его, и он чувствовал, что под сердцем у него становится теплей, словно там зажгли мягкую восковую свечу.
Ржавый меч лежал перед ним, но он не решался к нему прикоснуться, дожидаясь, когда капли тепла перетекут из-под сердца в пальцы.
Беззвучно пропел строевую казачью песню: «Из-за леса, леса копий и мечей едет сотня казаков-усачей». Продекламировал стих Баратынского: «Прилежный мирный плуг, взрывающий бразду, почетнее меча». Чуть слышно, шепотом произнес строку из поэмы Блока: «Кто меч скует? Не знавший страха».
Его взор был спокоен и ясен. Сердце билось, окруженное золотистым сиянием. От ладоней исходил едва ощутимый жар. Он взял меч и провел вдоль него рукой, не касаясь металла. Сталь выпрямилась. По лезвию пробежал голубоватый луч. Меч заиграл в переливах света. Садовников вложил его в руку Николы, и ему показалось, что деревянный кулак сжал рукоять меча. Чудотворец и воин, вооруженный мечом и священной книгой, стоял на страже божественных заповедей, отражая смерть.
Сквозь рокот дождя он услышал стук в дверь, удивившись тому, что стучащий не обнаружил звонка. Вышел в прихожую, отворил входную дверь. В желтоватом свете фонаря, среди сверкающих струй увидел женщину в больничном халате, промокшую насквозь. Босые ноги стояли в холодной луже. Волосы слиплись. Она куталась в мокрый халат и дрожала.
— Вы? — изумился Садовников, узнав пациентку, которую днем лечил от безумия.
— Пустите меня.
Он ввел ее в дом, видя, как на полу от ее босых ног остаются мокрые следы и тянется дорожка капель.
— Не прогоняйте меня, — произнесла она посиневшими от холода губами. — Там я умру.
— Как вы меня нашли?
— Вы сказали доктору адрес. Бабушкина, четырнадцать.
— Как вы смогли покинуть больницу?
— Не прогоняйте меня. Там я умру.
Садовников кинулся к старому шкафу, извлек поношенную шерстяную блузу, спортивные штаны, теплые носки. Протянул ей мохнатое полотенце.
— Переоденьтесь. Поставлю чай.
И пока кипятил чайник, заваривал душистую смесь цветов и трав, собранных на цветущем лугу, ставил на стол чашку, деревянную баклажку с медом, она переодевалась у него за спиной.
И он не мог избавиться от раздражения, вызванного этим внезапным вторжением.
Одежда, в которую она облачилась, была ей велика. Из рукавов едва выглядывали кончики пальцев. На голове красовался тюрбан из мохнатого полотенца. Она жадно глотала горячий настой, слизывала с ложки мед и продолжала дрожать, не умея согреться.
— Как вас зовут?
— Вера.
— Вера, что скажет доктор Зак, когда увидит, что вас нет?
— Не прогоняйте меня. Я умирала, и вы меня спасли. Без вас я умру.
Ее бил озноб, то ли от холода, то ли от страха, что ее прогонят и недавний кошмар вернется.
— Оставайтесь. Я только сообщу Заку, что вы у меня.
Он вышел в маленькую соседнюю комнату, позвонил Заку.
— Я не понимаю, как она ускользнула из палаты, — сказал Зак. — Я догадался, что она убежала к вам. Теперь с вашим образом у нее связана надежда на избавление от ужасных страданий. Поступайте, как считаете нужным. Я могу прислать машину с санитарами.
— Пусть остается, — ответил Садовников.
Женщина согрелась, перестала дрожать, но выглядела очень бледной и смертельно усталой.
— Ложитесь спать. Вот здесь, — он указал ей на свою кровать, куда принес теплое стеганое одеяло.
Она легла под одеяло, закрыла глаза и сразу уснула. Садовников осмотрел свою комнату, где несколько лет жил совершенно один и куда сегодня поселились два существа. Деревянный Никола с книгой и блестящим мечом. И молодая женщина с красивым лицом, измученным от неописуемого горя.
Садовников взял спальный мешок и лег в соседней комнате на полу. Мысленно накрыл спящую женщину синей волнистой тенью темного дуба, чтобы тот, сберегая ее сон, «вечно зеленея, качался и шумел».
Глава девятая
Он проснулся от солнечного луча, упавшего на глаза, и от легких шелестящих шагов за дверью, от которых чуть вздрагивали половицы. И этот шелест босых ног, и луч, в котором переливались пылинки, и слабое дрожание половиц слились в первое, после пробуждения, чувство: он не один, в его доме поселилось незнакомое, слабое, измученное существо, и он не знает, что с этим делать.
Садовников принял душ, испытывая благодарность к воде, которая одела его стеклянным холодным покровом, передавая свои животворные силы. Вошел в комнату и увидел Веру. Она несла к столу синюю чашку, облаченная в его домашнюю блузу, обширные штаны, которые подвернула до колен. Волосы ее были стянуты на затылке тесемкой, которая до этого без дела лежала на верстаке. Она увидела его и замерла на ходу, не завершив шаг, и он видел, как напряглись босые пальцы ее ноги, как задрожали руки, сжимавшие чашку, как тревожно и виновато замерцали ее испуганные глаза, словно она боялась его недовольного окрика. Упрека за то, что без спроса взяла тесемку, без спроса хозяйничает, и своими шагами, звяком посуды разбудила его. И от этих испуганных глаз, от страха, который он ей внушал, Садовникову стало больно. Нарочито бодро и весело он произнес:
