Екатерина Паньо - Имена льда
Как к концу недели могло скопиться столько работы? Чем он занимался — вчера, позавчера? Может, это несрочная работа, и он ее отложит? До полуночи у него есть все шансы застать Ю. в «Лошади», он уверен в этом. Но сначала он зайдет в супермаркет на углу — купит бенгальские огни и пакет желейных конфет. Для дочери. Он забыл о бенгальских огнях, когда делал рождественские покупки. Вернее, не забыл — бенгальские огни в списке покупок попали как раз на сгиб листка, и он не заметил этой строки.
Жена пожала плечами и сказала, что не удивлена.
Чем же он занимался целую неделю?
Память подсовывала обрывки разговоров, чей-то профиль за соседним столиком в обеденный перерыв, истерические всхлипывания за стеной. Это не имело никакого отношения к работе, а может, и вообще к его, Л., жизни. Он знал, что может добраться до любых воспоминаний, надо только сфокусироваться — и все, до единой мелочи, вся его жизнь…
Собственно, мелочи он и так превосходно помнил — память так бережно их хранит, что, наверное, в них-то все и дело, в мелочах. Так стоит ли напрягаться и искать в своем прошлом что-то еще?
Его и в настоящем-то больше всего занимало не Бог весть что. Ботинки. Вернее, один из них — правый. К концу дня он почему-то начал жать. Ничего удивительного, ботинки новые — от новой обуви только и жди неприятностей. Через сорок три минуты он останется в Центре совершенно один. Тогда он сможет просто снять башмаки и ходить по конторе в носках. Кстати, они целые? Не хотелось бы светить дыркой на пальце…
Что ж, в таком случае, ближайшие сорок три минуты он не будет делать ничего. Он имеет право, по крайней мере, поразмышлять о том, чего будет лишен в этот вечер. Для работы у него остается хоть целая ночь. Завтра отоспится. Может, это и к лучшему — полдня проспать с полным правом и чихать на все обычные ритуалы уик-энда. Полчаса назад он, как обычно по пятницам, позвонил жене и сказал, что задержится до ночи.
Она ответила, что не удивлена.
Интересно, она поверила, что он остался в Центре, а не пошел в «Синюю лошадь»?
Л. снова уставился в окно. Его мозг с колоссальной скоростью пережевывал короткие, словно случайно выхваченные камерой кадры, образы. Плиссированная юбочка Ю. Вспухшие от рыданий губы дочери — она снова поссорилась с мамой. Девочка излишне нервна — в тринадцать лет боится выстрела хлопушки. Зато совсем не боится огня. Особенно яркий кадр: позже, когда она уже не нервный подросток, и бетонную стену перед ней охватывает пламя — почему-то все происходит медленно, подобные минуты в человеческой памяти обычно растянуты до неприличия, — он успевает посмотреть ей в глаза, и не видит в них ни тени страха, одно только удивление.
Бесконечное, как космос, удивление…
Л. сморгнул. Что-то нарушило череду воспоминаний — отблеск зарева в черных глазах, в котором он сам сливается с охваченной пламенем стеной, был несвоевременным. Он мельком удивился тому, что память не сохранила ни единого звука — обычно он хорошо помнил звуки, голоса узнавались раньше, чем лица, а еще раньше — интонации. Что-то сбило его…
Л. осмотрелся и понял, что сработал таймер. Последние работники Центра — те, которые в связи с уик-эндом не успели сбежать с работы полчаса-час назад — галдящей гурьбой вываливаются в коридоры, штурмуют лифты и, наконец, высыпают на улицу. Нота моторов в общем городском гуле становится чуть слышнее. Он снова глянул в окно и поискал вывеску «Синей лошади». Через пятнадцать-двадцать минут он мог бы быть там. Ю. будет его ждать в течение сорока пяти минут. А потом закажет что-нибудь. За первой рюмкой она будет изучать посетителей. Вторую, скорее всего, разопьет уже в чьей-то компании. К полуночи она вызовет такси и уедет домой. Одна или с кем-нибудь.
Любой конторе для баланса коллектива нужен один простофиля. На котором коллеги оттачивают остроумие, а начальство удовлетворяет свою любовь к власти. Работа решительно ни при чем — не было ничего такого в работе Л., чего нельзя было сделать на следующей неделе, или в будущем году, или вообще никогда.
Л. прислушался к себе и отметил, что не испытывает раздражения. Он вообще ничего не чувствовал, кроме неудобства в правом ботинке. Память была безукоризненно чистой — она хранила факты, все, до единой мелочи. Он помнил каждую складку на юбочке Ю. И каждую морщинку у глаз жены. Он помнил странный узел на пижонских туфлях Великого Шефа. Неровный багряный бархат шторы в столовой.
Все помнил. Ничего не чувствовал. Только проклятый ботинок.
Л. со вздохом поднялся и направился к лестнице — надо спуститься на нижний уровень и разобраться, какого черта происходит с манипулятором.
Л. нарочито гремел по металлу ступенек. Он простофиля. Они все так думают — и хотят, чтобы он знал, что они так думают. Коллеги. Жена. Великий Шеф. Наверное, даже Ю. Он не управится с работой достаточно быстро. Его ждет начальственный нагоняй. Кроме того, придется вызывать такси — метро закроется в полночь. Никому до этого и дела нет! Глупо было высматривать свои окна в развеселом мигании — его дом находится черте где, за Рекой. Это очень, очень далеко от Центра. Это просто недостижимо далеко.
Ощущения в правом башмаке стали просто мучительными. Уволиться к черту, подумал он. И удивился этой мысли. Она была чужой и пришла извне. Он сам никогда и не подумал бы… Это как же — остаться без работы? В такое время найти другую будет весьма непросто. Безработица… Инфляция… Нет, невозможно. Что скажет жена?
Да то же, что и всегда. Что, в общем, не удивлена.
Спуск, наконец, закончился. Л. вызвал основной правый нижний манипулятор в ремзал и проверил места сочленения конструкций. Одна колодка совсем стерлась. Он заменил ее. Заодно почистил несколько суставов. Секунду подумал и сделал то же самое с левым ближайшим манипулятором. Потом он выглянул наружу и несколько минут придирчиво наблюдал за работой механизмов. Затем вернулся в нижний машинный зал и протестировал узлы управления.
Правый башмак по-прежнему мешал. Ощущения уже не были острыми — так, глухая тревога. Он на всякий случай еще раз протестировал узлы. Все работало, как часики.
Значит, шалили призраки. Л. не верил в них, хоть иногда ему приходилось с ними встречаться. Большинство призраков тоже в него не верили — это очень облегчало работу. Призраки мешали, но не сильно — Л. мог себе позволить не обращать на них внимания. Он даже думать не хотел, насколько усложнилась бы его работа, если бы он в них поверил. Призраки были плодом его воображения. Вернее, фантомом памяти местной цивилизации. Эта цивилизация обладала зачатками воображения — она произвела множество разнообразных форм потустороннего существования. Л. почувствовал непривычное сокращение мышц — которых у него на самом деле не было — и понял, что только что улыбнулся. Все, что осталось от этой цивилизации — ее призраки. И те ей больше не принадлежат.
Л. поднимался по лестнице обратно в Центр и думал, что стоит отключиться от потока памяти. Тогда призраки не смогут его побеспокоить. Л. остановился у входа, секунду поколебался, потом вернулся на лестницу и снова спустился на один уровень. Ему стало тревожно. Он никогда раньше не улыбался.
Л. перегнулся через низкое ограждение и осмотрел зал. Просто осмотрел — больше он ничего не мог сделать. Он контролировал свое тело полностью. Кроме одного сегмента — сердца. Л. не знал, как оно устроено, как действует, из чего состоит. Все, что он мог — смотреть, как оно работает.
Если его тело и мозг были всего лишь совершенны, то сердце — прекрасно и непостижимо. Оно напоминало огромную перламутровую каплю и висело посреди круглого зала его грудной клетки без всякой видимой опоры. Л. никогда не заходил в этот зал — боялся нарушить силовые поля, удерживающие сердце в висячем положении, сбить тонкие настройки. Капля жила своей прекрасной и непостижимой внутренней жизнью. По ее стенкам пробегали волны, на поверхности мелькали пятна света и тени, зал наполняли неритмичные звуки, то сливающиеся в мерный гул, то срывающиеся в крик, то сбивающиеся на шепот. На сердце можно было смотреть часами. И чувствовать, как каждая мельчайшая зыбь отдается во всем существе — как замирает на миг дыхание, как сжимаются в кулак пальцы, как начинают подрагивать губы. Он мог отключить все приборы слежения, сосредоточить взгляд только на сердце, максимально активизировать память и прожить самые волнующие минуты сразу тысячи жизней. Сердце взрывалось мириадами перламутровых искр, пульсировало, разрасталось и съеживалось едва не в горошину. Этот танец можно было преобразовать во что угодно — в любые потоки слов, звуков, красок и образов. Но Л. просто смотрел. Он знал все об этой цивилизации — о том, как она жила, думала, чувствовала. Но он ничего не знал о собственном сердце. И пропуская через него потоки чужой памяти, он изо всех сил пытался разобраться в его реакциях и закономерностях. Последнее время это казалось важным. Возможно, самым важным. И, самое главное, это увлекало — он мог наблюдать и раздумывать над своим сердцем часами.
