Андрей Кокоулин - Начнём с воробышков?
— Я жду, — подначил Перфилов. — Давай-давай. Я тебя не выпущу, пока ты не разозлишься.
Вовка засопел. Его пальцы сжались в кулачки.
— Что-то я ничего не чувствую, — сказал Перфилов.
Он качнулся, пытаясь сесть удобнее, и комната вдруг поплыла перед глазами. Возможно, сделала оборот. Во рту стало кисло. От лодыжек к бёдрам, покусывая, пополз противный, колкий холодок.
— Что-то слабо, — через силу произнёс Перфилов.
Вовка скривил губы. Лицо его побледнело, плечи от шумного, напряжённого дыхания заходили вверх-вниз.
— Сильнее.
Перфилов оскалился.
Кровь запульсировала в ушах. Тело одеревенело. Воздух в лёгких кончился. Ощущения сделались отрывистыми, фрагментарными, пропала куда-то левая рука, онемела шея, комната раздробилась и поменяла цвет.
— Моло… дец… — просипел Перфилов. — А теперь всю з… злость — сюда.
Он выставил перед Вовкой пульт от телевизора — всё, что смог выудить, слепо ощупывая диван ладонью.
— Сюда.
Перфилов успел увидеть, как кнопки срываются с пульта, улетая под потолок, как пластиковый корпус, испустив дымок и роняя батарейки, мнётся и осыпается чёрной пылью, успел даже подумать: "Вот оно, чудо", и только потом потерял сознание.
— Дядя Руслан!
Возвращаться в жизнь было на удивление сладко. Несмотря на болезненную ломоту в пояснице и привкус крови на языке.
— Что…
— Дядя Руслан!
В крике было столько радости, что Перфилов решился открыть глаза.
— Дядя Руслан, вы живой?
Из рябящего небытия проявились комната, полная света, и близкое Вовкино лицо, мокрое от слёз, но улыбающееся.
— Я? — спросил Перфилов, двигая рукой. — Вроде живой. Вроде живой… я.
— Я хотел вам воды…
Вовка помог ему сесть.
— Не надо воды.
Перфилов перевёл дух, потому что, приводя себя в вертикальное положение, вдруг выбился из сил. К тому же обнаружилось, что в беспамятстве он свалился с дивана на пол.
— Вы точно живой? — с беспокойством спросил мальчик.
— Ты лучше… — Перфилов привалился спиной к выдвижной боковине. — Ты это… Тебя же мать ищет, наверное.
— Не, дядя Руслан, — сказал Вовка. — Она с полицейскими уехала.
— Что, и не заперла тебя дома?
— Заперла, — сказал мальчик и потрогал Перфилову лоб лёгкой ладошкой. — Только я через окно выбрался.
— Ясно. Ты прости, что я…
В горле у Перфилова засипело, и он закашлялся, содрогаясь всем телом.
— Вы же нарочно меня злили, дядя Руслан? — спросил Вовка, вытирая щёки.
Перфилов закивал, прижимая кулак к губам. Кашель толкал и толкал изнутри. Сухой, похожий на щелчки плёткой кашель.
— Я сразу понял, — сказал мальчик.
— А пульт выжил?
Вовка вздохнул и виновато сцепил указательные пальцы.
— Дядя Руслан, вы не злитесь, я вам ещё комод…
— Комод?
Перфилов повернул голову.
Комод, добротный, пузатый, под старину бельевой комод был страшен. Ему досталось по полной, он окосел, облупился и ужался, часть ящиков вывалилась, часть, похоже, взорвалась изнутри, усыпав пол щепками и ошмётками одежды. Правая ножка отсутствовала, а по левому боку наискосок проходила подозрительно-чёрная, похожая на налёт сажи полоса.
— Да-а.
— Но вы же не умерли, да? — спросил Вовка.
— Пожалуй, пока мне достаточно и этой попытки, — сказал Перфилов. — Ну-ка, помоги.
Он встал на колено. В меру своих маленьких сил Вовка помог ему перебраться на диван. Они синхронно выдохнули.
— Понял теперь, что делать со своей злостью? — посмотрел мальчику в глаза Перфилов.
— Да, дядя Руслан.
— Палочку носи или гвоздик. Как только почувствуешь, что разозлился, зажимай в кулаке, пусть лучше их перекручивает, чем людей или букашек.
— У меня пока только с вами получилось, — посопев, произнёс Вовка.
— А с кем не получилось? С дядей Колей?
— Не, я на него совсем слабо злился, честно-честно.
— Опять мух побил?
Вовка кивнул.
— А с дядей Колей, например, можно было злиться на то, что он пьёт. Не на его самого, понимаешь? — сказал Перфилов.
— И он тогда пить бы бросил? — удивлённо спросил Вовка.
— Не знаю, — сказал Перфилов. — Возможно. Твой дар, Вовка, тебе лучше знать. Только вот умер дядя Коля уже.
— Он не очень плохой был. И на гитаре мне и маме играл.
Они помолчали.
— Воробья-то похоронил? — спросил Перфилов.
— Нет, я пока не решил ещё.
— Чего не решил?
— Так, — неопределённо сказал Вовка. — Я подумаю. — Он шагнул в направлении прихожей. — Вы пока не умирайте.
Перфилов фыркнул.
— Всё, расхотелось уже.
— Лоб у вас холодный, значит, температуры нет.
— Доктор, блин! Домой беги!
Вовка рассмеялся.
— Вы только не злитесь, дядя Руслан!
Перфилов хотел шутливо наставить с мальчика палец и сказать: "Сдохни!", но в груди ёкнуло, и он передумал.
— Беги.
Дверь хлопнула.
Перфилов закрыл глаза. Что случилось? Ничего не случилось. Он видел темноту, всего-то. Ничто, смерть. И ещё видел, как кнопки пульта включают первую космическую.
Бедный, бедный комод!
Перфилов захохотал и долго не мог остановиться, хотя хохот и отдавал болью в поясницу. Чудно, господи!
Затем в прихожей зазвонил телефон.
Перфилов подумал, что не встанет, но встал. Ноги ниже колен были ватными.
— Алло?
Трубка едва не выскользнула из пальцев.
— Я так и знала, что ты дома! — радостным голосом оповестила Перфилова Марго. — Как твоё настроение?
— Ты же уже звонила на этой неделе. Не слишком ли часто?
— Русик, я же чувствую! Я боюсь, что тобой овладеют сиуцидальные мысли. Мне не понравился наш прошлый разговор.
Перфилов усмехнулся.
— Увы, я не меняюсь.
— В этом и проблема, Русик! Забудь меня, живи новой жизнью. Я тебе настоятельно советую. Будь свободен!
— Зачем же ты мне звонишь?
— В каком смысле? — удивилась Марго.
Перфилов переложил трубку к другому уху и закрыл входную дверь на замок.
— Понимаешь, Марго, я бы давно тебя забыл, если бы ты мне всё время о себе не напоминала. Ты настойчива, как… я не знаю, как что!
— Это потому, Русик, — голос Марго сделался плаксивым, — что у тебя, кроме меня, больше никого нет. Ты можешь умереть…
— Я живой! — выкрикнул Перфилов. — Не звони мне больше!
Он брякнул трубку на аппарат.
Живой. Ну, да. А какой ещё? Он постоял, гипнотизируя телефон. Наставил палец. Убрал. Не стоит шутить.
Живи и ты, Марго. Все живите.
Перфилов прошлёпал на кухню и, наклонившись над раковиной, долго держал голову под струйкой холодной воды.
Что-то определённо происходило с ним. Было как-то легко.
Почему легко? Потому что Вовка смог себя сдержать. Потому что я ему помог. Правда, пострадал комод, но в свете всего существующего на Земле это такие мелочи.
Легко.
В холодильнике отыскались купленные вчера утром шпроты, и Перфилов их с необычайным удовольствием умял, даже всё масло хлебом вымакал. Куда там французским деликатесам! Опять-таки — давно уже такого не чувствовал.
Вечер лип к окнам, в квартирах соседнего дома зажигали свет.
А ведь завтра мне нечего надеть, подумал Перфилов, заваривая чай. И мысль была такая уютная, такая бытовая, что он, обкатывая её в голове, как леденец, и лёг с ней спать.
Нечего надеть. Надеть нечего. Совершенно. Но, может быть, какая-то сорочка и уцелела. И носки. Почти полдела…
Нелюбимый седьмой "а" шёл у Перфилова третьим уроком.
Как ни странно, он отнёсся к этому без свойственного ему в последнее время трагизма, посмотрел учебный план с восстанием Пугачёва и решил просто начитать его, как лекцию, благо, материала хватит не то что на сорок пять минут, часа на три, на четыре.
Пиджак. Жилетка. Мятая рубашка, от которой, слава богу, виден лишь ворот. Брюки.
Жертвами взрыва бельевого комода стали почти все сорочки и даже рубашка-поло, не вскрытая, в целлофановой упаковке.
Поэтому, увы, в подмышках Перфилов ещё пах неудачным субботним новосельем.
Он дал классу минуту после звонка и зашёл в него пружинящим лёгким шагом. В шепотки, в бренькание телефонных эсэмэсок, в шелест учебников, под наставленные на него глаза.
То ли что-то сделалось с его зрением, то ли что-то изменилось в нём самом, но он не увидел ни уродцев, ни идиотов за столами.
Перфилов увидел детей.
Обычных детей, уже старающихся быть взрослыми, весёлых, обиженных, соревнующихся в лидерстве, изменчивых, одиноких, да, где-то злых.
И неожиданно вспомнил Вениамина Львовича, требующего от учителей по-военному чёткой и лаконичной речи.
Эх, нет, подумалось Перфилову. Но дальше, дальше, в недосказанном Вениамин Львович был прав. Поэтому…
Решившись, Перфилов взъерошил волосы и сказал:
