Анна Одина - Магистр

– Вы не стали играть музыку, которая остановила бы меня. Вы не боитесь? – почти прошептал ночной гость, а Винсент почувствовал, что руки убийцы дрожат. Тогда он все-таки развернулся к нему лицом.

– Ваше величество, почему вы так долго ждали? – спросил он. – И почему хотите сделать это лично?

– Потому что хочу посмотреть в твои глаза, наглец, – прошипел Карлуш (ибо это был конечно же он) и опустил пистолет к левой ключице Винсента. Тот аккуратно поднялся, ничего более не говоря. – Почему сам? – продолжил король. – Почему лично? Потому что это касается мужчин… двух мужчин – тебя и меня. И одной женщины. Я смотрю в твои глаза и вижу…

Тут Карлуш обессиленно опустил пистолет и с отрешенным вздохом вернулся к креслу: достоинство, которым насыщена королевская кровь, не позволило ему ввести себя в убийственный амок.

– Мужчины не отказывают женщинам, ваше величество, – сказал Винсент. – Даже если эти женщины – возлюбленные королей. Простите: я надеялся, что для вас эта связь значит меньше. Для меня она не значит ничего, да и для сеньориты дель Соль, надеюсь, тоже.

– Амадея покончила с собой, – ровно отвечал король. Он окончательно взял себя в руки. – Предупреждая ваш вопрос, – он даже нашел в себе силы вернуться к «вы», – она действительно покончила с собой сама, практически у меня на глазах. Ее не убили.

Винсент молчал.

– Вы ведь понимаете, из-за чего это… это… – Тут голос короля неприятно треснул, и он снова тяжело упал в кресло.

– Нет, я не понимаю, – пробормотал Винсент, совершенно не желавший ничего понимать.

– Так держите, – Карлуш достал из кармана листок. – Она просила передать вам.

Винсент машинально принял записку. Кажется, он объяснил ей, что до добра эта связь не доведет, и, кажется, она согласилась. Кажется, ее интересовала в нем лишь его молодость – по контрасту со зрелостью Карлуша, – а его интересовала в ней лишь связь с носителями масок; вообще же Амадея раздражала его. Но смерть? Самоубийство? Он убрал записку в карман.

– Я не понимаю, – повторил Винсент монотонно и принялся складывать бумаги.

– Понимаю все я, маэстро, – выговорил Карлуш как будто с усилием. – У меня… нет претензий к вам. А сейчас играйте еще, столько, сколько можете. Играйте вашу музыку.

Ратленд подчинился, а король закрыл глаза и увидел следующее.

По этой стране нужно было передвигаться верхом. То была очень большая, но не пустынная империя, полная поселений и заливных полей, исполосованная дорогами и исчерченная каналами. Не величественными вроде Великого, имевшего транспортное и государственное значение, аузенькими змеистыми канальчиками, прорытыми для нужд простой ирригации. Верхом по этой стране перемещались лишь вооруженные отряды: солидные люди пользовались для езды не лошадиной спиной, а безопасностью экипажа или повозки.

Он передвигался верхом и один. Поначалу его останавливали – и представители властей, и лихие люди. Властей о ту пору в стране доставало. Центральная власть, местные власти, власти милитаристских клик, западных протекторатов, власть разбойников с большой дороги, власти вечно оборонявшихся ото всех крестьян и власть безвластного хаоса, порождавшего все власти помельче, – любые силы, сбивавшиеся в кучу. У путешественника почти не было шансов уцелеть: сметут и не заметят.

Но он ехал все глубже, верхом, один и невредимый. Где-то показывал бумаги, написанные иероглифами и скрепленные красной печатью, где-то переговаривался с «начальником», где-то передавал кораблик-другой серебра. Порой ловил взгляд собеседника и говорил ровно то, что должен был услышать обладатель взгляда, порой пускал вход оружие. Он часто пускал в ход оружие. Все было его оружием – и умение ловить взгляд, и деньги, и обман, и молчание, и то, что он не спал.

Первого он выследил в Чэнду. Прямо на базарной площади нашел взглядом узловатую руку, ухватившую клубень ямса, и успел мимолетно удивиться тому, как льдом сковало голову, почти как в детстве. На всякий случай всадник еще раз оглядел задубевшее лицо боксера, будто вырезанное из соснового корня, поймал на лету змеиный клубок его мыслей (ляны, дьяволы, опиум, бесы, вино, металл, бесы) и не совладал с собой, не стал ждать. Прошел через толпу, рывком развернул боксера на себя и всадил клинок ему в печень – не глядя в глаза, не дожидаясь узнавания, не подождав, чтобы тот упал… не получив никакого удовлетворения. Вернулся к коню без имени, поднялся в седло и уехал, еще до того как базарная площадь спохватилась, до того как закричал торговец арахисом, анисом и сычуаньским перцем, прямо в повозку к которому упал истекающий черной кровью человек, за секунду перед тем торговавшийся за цзинь соевых ростков.

Убийство не принесло всаднику облегчения, да он его и не искал. Почему мне настолько все равно? – думал он, вспоминая книги с захватывающими сюжетами и яростными героями. Ведь если тебе все равно, не нужно искать и находить, тратить время и рисковать жизнью, не нужно мстить. Это не по-христиански. Разве этому учили тебя в монастыре, разве оправдала бы тебя Агнес? «Мне все равно, – отвечал его единственный собеседник. – Просто так, как было, быть не должно. Надо сделать внутри себя чисто, потому что было грязно». «Смыть кровью кровь? – усмехался собеседник. – Придумай что-нибудь поновее». Собеседник был прав, а он – нет. Но не этот скептический собеседник управлял лошадью, и поэтому всадник ехал дальше и искал тех, кого запомнил так хорошо, так насмерть. Впрочем, убитый на рынке боксер как-то сразу испарился из его памяти, словно соскребли его с пергамента лезвием. «Перестань думать, – говорил ему второй, – делай, что делаешь, и не думай». «Хорошо», – согласился всадник и тыльной стороной руки, упрятанной в перчатку, стер кровь с левой скулы.

Чем дальше, тем труднее становилась задача. Как найти людей в огромной воюющей свалке, в которую превратилась страна? Но всадник не роптал, он ведь не только мстил, но и забирал из страны ее знание и выжидал: двигаться в Европу до того, как ему исполнилось хотя бы шестнадцать, не было смысла. Он сможет уехать, только когда тех, кто врезался в его память, – врезался, замерев на секунду, прежде чем расправиться с монахиней и мальчиком, как будто соотнося их с каким-то описанием, – больше не будет. Совсем. Их уже и было меньше – одного он убил на месте, а одного вчера на рыночной площади. Вчера?.. Или месяц назад? Как он жил эти два года, перемещаясь по чужой стране, по прихоти судьбы ставшей его родиной? Чем занимался, кроме кровавой арифметики и методического накопления знания? Было ли в нем место красоте, нормальной человеческой музыке, не той, которую он спустя год играл для короля, а той, которая не разрывала людям сознание? Но все это интересовало всадника лишь в последнюю очередь: сначала ему надо было сравнять счет и начать все с нуля.

Следующего он нашел в опиекурильне в Сиани – ему ведь приходилось пополнять изумрудную шкатулку. В этом городе его влекло к погребальному кургану над Цинь Шихуаном и к глиняным воинам, которых обнаружат лишь через добрых полвека[52] (он провел под землей в сломанных временем рядах древних солдат последнюю опиумную ночь – затем камень опустел). Он искал и то, и другое: и опиум, и продавца. Всадник не знал свои жертвы по именам. Он устанавливал эти имена, лишь чтобы найти их, но покупатель сои или куритель опиума не были для него Сяо Ваном и Шу Иньчжэнем, они были лицами, руками, телами, запахами и переломанной музыкой, они занимали тот участок его сознания, который не должны были занимать.

Перекупщик держал опиекурильню неподалеку от восточных крепостных ворот, на вечно темной улочке к северу от Дун-улу, где можно было купить все – от лаковой шкатулки и горсти рисовых зерен до девочки-рабыни. Всадник оставил коня у какого-то местного фактотума[53] и отправился в лабиринт переулков. В первый раз в стране попытались запретить опиум в 1729 году, тщетно. Британцы завалили империю зельем из Индии и навязали дальневосточному гиганту две Опиумные войны, во время которых неплохо взнуздали старого дракона – в 1840 и 1858 годах. А потом опиумный мак так хорошо прижился на китайской почве, что ко времени продвижения всадника в глубь Китая около четверти всех мужчин империи смотрели на желтый свет сквозь влажный дым опиумной трубки. Юный всадник никого не осуждал – ни британцев, ни китайцев, ни курильщиков, ни продавцов. Он двигался через страну, как нож полевого хирурга движется через больную плоть, – бестрепетно и неумолимо.

Идя по Дун-улу, молодой человек поневоле цеплялся взглядом за людей и пестрые товары. В одном месте покачал головой, любуясь огромными бутылями с заспиртованными змеями, и приобрел приглянувшиеся ингредиенты – жемчуг и лекарственные травы из реестра Сунь Сымо[54]. В другом купил пару бананов для большой грустной обезьяны в ошейнике, сопровождавшей старика в черном полотняном костюме, матерчатых тапочках и плоской шапке. Обезьяна отдала один банан старику, старик и пеший всадник скупо улыбнулись друг другу. Потом он остановился у лотка продавца шелка и, кажется, впал в транс, бесконечно разглядывая вышитых фениксов, драконов, узоры и цвета. Ему, привычно одетому в черное, нравился невозможный синий, как мечтавшее о закате небо в глубинах космоса, и столь же невозможный алый, как сердце, разорвавшееся от радости, и зеленый, торжествующий, победный зеленый, как рисовые всходы, как его камень. Он вздохнул, потому что ничто из этой красоты ему не было нужно – ни для себя, ни для кого-нибудь еще, – но все-таки купил традиционный крытый шитой тканью футляр для свитка. Не зря ведь так долго любовался, а футляр он заполнит. Потом он увидел мальчика, продававшего камелии. Они плавали в большой плоской вазе, живые, уязвимые и смертные. На таком цветке не усидел бы Будда или бодхисатва Гуаньинь[55]. Они показались всаднику простыми и неуместными здесь, в этом переулке. Поэтому он дал мальчику столько денег, что тот принялся лихорадочно ловить и доставать купленные цветы, пока всадник не остановил его. «Убери, – сказал он, указав на дом. – Просто унеси внутрь и больше не продавай». Один цветок он взял с собой.