Василий Ванюшин - Желтое облако

А кругом расстилалась пустынная безжизненная равнина, местами покрытая слоем пыли.

5

Ильмана вернула то, что хранилось у меня в сумке, — селенографическую карту, блокнот и карандаш. Я захватил его по привычке, приобретенной в военном училище.

Но сейчас самой дорогой вещью для меня была фотокарточка матери, вложенная в блокнот. Я брал ее с собой во все полеты, и никогда со мной не случалось несчастья. Единственно верный, ничем не заменимый талисман! Я вырос, не зная отца, зато хорошо знал, что такое мать! И конечно взял с собой ее фотокарточку. Когда я спрашивал у Ильманы, что сохранилось из моих вещей, то думал прежде всего о фотографии матери. И вот она здесь — значит нет безвыходного положения.

Я поставил фотокарточку к стене, на столик, сел, раскрыл блокнот, взял карандаш и задумался. Я мог бы вести дневник, но в жизни никогда этим не занимался и не любил писать писем. Блокнот был маленький. Я решил использовать его для самых важных записей.

Прежде всего надо добиться разговора с самим Кайболом. Пока удавалось видеть его лишь за обеденным столом. Магистр как будто не замечает присутствия человека с Земли. Последнее время он больше молчит, озабоченный чем-то…

Я вырвал листок и написал записку Кайболу. Если альвины знают русский язык, значит сумеют прочесть ее. В тот момент у меня и в мыслях не было, что это был первый в истории дипломатический документ, свидетельствующий о начавшихся взаимоотношениях человечества Земли с людьми другой планеты. Я даже не поставил своей подписи и называл себя в третьем лице:

«Что магистр Кайбол намерен сделать с человеком Земли — гость он здесь или пленник?

Почему людям Земли не дают нормально прилуниться? Их цель — изучение спутника Земли, и препятствия, создаваемые теми, кто прибыл сюда из-за пределов солнечной системы, нельзя назвать миролюбивыми действиями».

Теперь надо было увидеть Ильману и передать через нее записку. Но я сначала увидел Тэла, который запросто зашел в мою комнату. Тэл становился все общительнее. Как я заметил, это был доверчивый, с открытой душой альвин. Не нравился только его грубоватый язык, который никак не вязался с поступками Тэла.

Тэл увидел на столике фотокарточку и не взял ее, а только осторожно прикоснулся пальцами. На восторженном лице его засияли широко открытые огненные глаза.

— О, какая шикарная…

Он не договорил. Я схватил его за плечо и оттолкнул.

Тэл начал бормотать извинения:

— Ник, прости! Я сказал что-нибудь обидное? Извини, я не знаю других слов. Я объясню, только не сердись!

— Где вы научились таким словам? — спросил я.

И Тэл, чувствуя себя виноватым, рассказал:

— Я учился английскому языку по телевидению, так же, как Ильмана — русскому. Мы принимаем все передачи радио и телевидения. Но по радио язык не изучишь. Только по телевидению. Там видишь человека, видишь жесты, мимику, выражение лица и догадываешься о значении слова. Уходя, человек надевает шляпу и говорит: «Гут бай!» Понятно, что это значит. И так каждый сеанс узнаешь все новые и новые слова. Ты теперь веришь мне? Только все это между нами.

Мне подумалось, что и по телевидению невозможно изучить язык, и я с сомнением покачал головой.

— Ты не веришь? — переспросил Тэл. — Тогда могу добавить, что мы заглядывали в окна школ, были учениками первых классов. Но занятия в школах закончились, и теперь нам осталось только телевидение.

Заглядывали в окна школ? Трудно было поверить, но я не стал допытываться у Тэла, каким образом это удается им. «Вы не должны задавать подобных вопросов, придет время — узнаете», — говорила Ильмана. Ясно было одно: Тэл усвоил язык телевидения, нахватался слов из пошленьких кинокартин, и глядя на фотокарточку матери, сказал не то, что думал. Он, конечно, не виноват, и я протянул ему руку.

— Все ясно, Тэл. Я просто не догадался… Будем считать, что инцидент исчерпан.

Вошла Ильмана. Каким-то образом она узнала о нашем резком разговоре.

Тэл начал что-то объяснять ей. Конечно, она, осматривая мою сумку, видела фотокарточку, и теперь сразу поняла, из-за чего у нас с Тэлом получилась маленькая стычка.

— Это — моя мать, — сказал я, поправив на столе фотокарточку.

Ильмана осторожно взяла фото и стала рассматривать.

Мать фотографировалась давно, когда была молодая.

— В жизни она такая же красивая? — спросила Ильмана.

— Она лучше. В тысячу раз!

Фотография не была цветной, нельзя было судить о цвете глаз, лица, губ, волос.

— А какие у нее глаза?

— Почти голубые.

— Голубые? — Ильмана посмотрела вокруг, выискивая, с чем бы сравнить. — Такие, вероятно, как ваша Земля?

— Да, если смотреть на нее с Луны.

— Оригинально. А волосы?

— Темные. Немного посветлее неба над Луной.

— А губы?

— Красноватые, как ваши глаза.

— Это интересно. — Ильмана вернула карточку.

— А у вас мать есть?

Она ушла, задумчивая и грустная.

— Ник, о чем ты спросил ее? — вмешался Тэл.

— О ее матери…

— Зря. Не делай этого больше. У нее было горе.

Тэл хотел что-то добавить, но вернулась Ильмана, она словно забыла что-то. Выражение лица изменилось, взгляд был привычно строгим. Я вспомнил о своей записке.

— У меня к вам большая просьба. Передайте это магистру. Тут всего два вопроса.

— Прочтите. Я запомню и сообщу магистру, — сказала Ильмана.

Я прочитал. Она сухо заметила:

— Все это напрасно. Магистр сам хорошо знает, что и когда сделать в отношении вас. Есть события, которые не следует торопить… Но я передам ваши вопросы магистру. Кстати, от него к вам просьба, и я пришла именно по этому поводу.

— Я слушаю.

Ильмана сказала что-то Тэлу, и он ушел. Затем она изложила просьбу магистра, которая касалась состояния здоровья всех альвинов.

Они преодолели громадное расстояние от своей планеты до спутника Земли, долго находились в кабинах космического корабля. Да и сейчас условия почти те же. А предстоит еще длительное путешествие обратно. Как бы ни был хорошо оборудован корабль, в нем нет и не может быть всех условий для нормальной жизни. Это сказалось на состоянии здоровья альвинов. На своей планете они не такие бледные и вялые, как здесь. Особенно слаб магистр…

— Но чем же я могу помочь? — спросил я.

— Вас это не затруднит, — сказала Ильмана. — Но нужно, чтобы вы согласились от чистого сердца.

— Готов на все.

— Как врач, я знаю, что вы совершенно здоровы, у вас прекрасно развитая мускулатура. Мы сделаем запись биотоков вашего сердца, мышц рук и ног. Эта запись будет передана другому организму, ваши биотоки воздействуют на работу его мышц и придадут ему силу.

— Понимаю. Я согласен.

— Тогда приступим. Идемте в мой кабинет.

Я искренне хотел помочь альвинам, и не потому, что это мне ничего не стоило. Ведь между друзьями должны быть бескорыстные и честные отношения, а я надеялся, что мы будем друзьями.

6

Природа Луны не рождает звука. Так же никакого отзвука не услышал я на свой запрос. Кайбол, встречаясь за столом, смотрел на меня более дружелюбно — и только. Должно быть, еще не подошло время для ответа на мои вопросы. Тэл заглядывал в мою комнату, но долго не задерживался и уходил, ссылаясь на работу.

Безделие и оторванность от своего мира угнетали. Однажды я сказал Тэлу.

— Я здесь как американский безработный, только не голодаю. Дайте мне какое-нибудь дело.

И скоро Тэл объявил:

— Есть дело, опасное. Видишь ли, нам не хватает воды.

— Воды? Но разве здесь есть вода?

— Но ты же умываешься, пьешь кофе!

— Да, но откуда она?

— А вот увидишь, — пообещал Тэл. — Мы пойдем втроем. Будет еще, — ну, как бы тебе сказать? Инженер — вот как! Его зовут Грос.

— Когда пойдем?

— После обеда.

…В скафандрах, мы покинули дом и вышли за черту жизни. Наш трудный путь лежал не к выходу из расщелины, а вглубь ее. На куполе дома загорелся маяк, свет прожекторным лучом проникал в глубину, но там ничего нельзя было разглядеть.

От дома вниз шла резиновая труба, толстая и гибкая. Спуск облегчался тем, что можно было придерживаться за резиновую трубу. Она могла изменяться в поперечнике, и, таким образом, колебание давления внутри не грозило разрывом.

Я иногда задерживался, разглядывая причудливые неровности отвесных сторон расщелины. Тут удерживались вертикально и даже с наклоном высокие и кривые столбы, словно деревья без сучьев. В одном месте я увидел почти законченную скульптуру человека — будто распятие, только одна рука, уродливо-короткая, протянута вперед, словно ловила что-то. Черные глыбы всюду грозно нависали над головой и удерживались в одной точке; на Земле они непременно обрушились бы. И случись залететь сюда метеору, он натворил бы много бед.