Клиффорд Саймак - Выбор богов
Человек, родной брат других хищников — и, подумал Джейсон, самый большой хищник из всех. Теперь таким, как он, не было нужды охотиться на своих братьев, обитателей лесов и болот. Мясом их обеспечивали стада коров и овец, хотя, как он полагал, употребляя в пищу даже такое мясо, человек не перестает быть хищником. Если бы кто и захотел охотиться, ему пришлось бы вернуться к луку со стрелами и копью. Ружья по-прежнему лежали в своих чехлах, и роботы тщательно их чистили, однако запас пороха давно иссяк, а чтобы его возобновить, потребовалось бы прочесть немало книг и затратить много усилий.
Тропинка поднялась на холм к небольшому полю, где в снопах стояла кукуруза и на земле еще лежали тыквы. Через день-два роботы уберут тыкву, а кукуруза, вероятно, так и останется лежать в снопах, пока не закончатся все остальные осенние работы. Ее можно будет свезти в хранилище позже или же лущить прямо в поле уже после того, как выпадет снег.
Снопы в тусклом лунном свете показались Джейсону похожими на индейские вигвамы, и, глядя на них, он подумал о том, отнесли ли роботы в лагерь Горация Красное Облако пшеничную и кукурузную муку, ветчину и все остальное, что он распорядился туда доставить. Скорее всего, да. Роботы чрезвычайно аккуратны во всем, и он в который уже раз задал себе вопрос, что же они находят в том, чтобы заботиться о нем самом и о Марте, работать по дому и на ферме. Или, коли на то пошло, что любой робот находит в чем бы то ни было. Езекия и прочие, кто живет с ним в монастыре, роботы, которые строят нечто непонятное выше по течению реки… Этот вопрос, как он понимал, восходит к древним соображениям выгоды, которые в свое время безраздельно владели человечеством и являлись его оплотом. Ничего не делать, если от этого нет какой-то материальной отдачи. Что, разумеется, неверно, однако старая привычка, старый образ мыслей все еще порой прорывался, и Джейсон слегка устыдился того, что он прорывается.
Если Люди опять завладеют Землей, то снова утвердятся старые соображения выгоды и основывающиеся на ней философские концепции, и Земля, если не считать пользы, извлеченной из пяти тысяч лет свободы от человеческой чумы, окажется не в лучшем положении, чем прежде.
Маловероятно, чтобы у них не возникло желания завладеть ею вновь. Они, конечно, поймут, что основные ее ресурсы исчерпаны, но могут отбросить даже это соображение. Возможно (сам он мог лишь предполагать, а Джон об этом ничего не говорил) многие из них испытывают страстное желание вернуться на планету своих предков. Пять тысяч лет — достаточный срок, чтобы они стали считать планеты, на которых сейчас живут, своим домом, но уверенным быть нельзя. В лучшем случае, на Землю могут хлынуть потоки туристов и паломников, жаждущих поклониться родине человечества.
Он миновал кукурузное поле и пошел вдоль узкого гребня туда, где утес нависал над местом слияния рек. В лунном свете реки казались дорогами из сияющего серебра, проложенными сквозь темные леса долины. Он уселся на большой камень, на котором всегда сидел, и закутался от холодного ночного ветра в свой тяжелый плащ. Сидя в тишине, в полном одиночестве, он подивился тому, что одиночество его не гнетет. Ибо здесь мой дом, подумал он, а в стенах своего дома никто не может быть одинок.
Потому-то, конечно, он и смотрел на прибытие Людей с таким ужасом.
Ведь они вторгнутся в его дом, на землю, которую он сделал своей, своей настолько же, насколько все остальные животные почитают принадлежащей им территорию, где обитают, — не на основании какого-либо человеческого права, не в силу какого-либо чувства собственности, но просто потому, что здесь жил. Не захватывая, не оспаривая у своих маленьких лесных соседей право на то, чтобы пользоваться и ходить по этой земле, но просто живя на ней со всеми в мире.
Этого нельзя позволить, сказал он себе. Нельзя позволить им вернуться и снова изгадить Землю. Нельзя, чтобы они, во второй уже раз, отравили ее своими машинами. Он должен найти способ, как их остановить, — и, думая об этом, он в то же время знал, что такого способа нет. Один-единственный старый эгоистичный человек не может противостоять человечеству; быть может, он на то не имеет и права. У них есть лишь три их планеты, и Земля станет четвертой, а другая малая часть людского рода, те, кто не попал в унесшую остальных сеть, имеет всю галактику, даже, может быть, вселенную, если придет однажды время, когда они захотят расселиться по всей вселенной.
Вот только он галактику не освоил, ни он, ни Марта. Здесь их дом, не одни эти несколько акров, но Земля целиком. А кроме них, есть и другие индейцы с озера Лич. Что будет с ними? Что произойдет с ними и с их образом жизни, если те вернутся? Еще одна резервация? Еще одна тюрьма?
У него за спиной из-под чьей-то ноги покатился вниз по склону камень.
Джейсон вскочил.
— Кто там? — громко спросил он.
Это мог быть медведь. Мог быть олень. Оказалось, что ни тот ни другой.
— Езекия, сэр, — раздался голос. — Я увидел, что вы вышли из дома, и пошел следом.
— Ну, иди сюда, — сказал Джейсон. — Зачем ты пошел за мной?
— Чтобы выразить благодарность, — ответил робот. — Свою самую сердечную благодарность.
Шумно ступая, он появился из темноты.
— Садись, — сказал Джейсон. — Вон на тот камень. На нем удобно.
— Я не нуждаюсь в удобстве. Мне не обязательно сидеть.
— И однако ты сидишь. Я часто вижу, как ты сидишь на скамье под ивой.
— Это только притворство, — сказал Езекия. — Подражание тем, кто стоит выше меня, и совершенно недостойное поведение. Я глубоко этого стыжусь.
— Стыдись дальше, — проговорил Джейсон, — если хочешь, но, пожалуйста, доставь мне удовольствие. Я нуждаюсь в удобстве и предпочитаю сидеть, и буду чувствовать себя неудобно, если ты останешься стоять.
— Если вы настаиваете, — сказал Езекия.
— Именно настаиваю, — ответил Джейсон. — И что же это за мнимое доброе дело, за которое ты хочешь меня поблагодарить?
— Это касается паломника.
— Да, я знаю. Тэтчер мне о нем говорил.
— Я совершенно уверен, — продолжал робот, — что он не паломник.
Никодемус, я знаю, сказал так Тэтчеру. Никодемус не в меру замечтался. Так легко, сэр, замечтаться, когда чего-то очень хочешь.
— Могу понять, — сказал Джейсон.
— Было бы так чудесно, если бы он оказался паломником. Это бы означало, что разнеслась молва о занятии, которому мы себя посвятили. Не робот-паломник, вы понимаете, а паломник-человек.
Джейсон сидел молча. Ветер трепал рясу, в которую был одет робот; Езекия подобрал ее концы, пытаясь плотнее в нее завернуться.
— Гордыня, — повторил он. — Вот с чем нужно бороться. С тем, что сидишь, когда нет нужды сидеть. Что носишь одежду, когда в ней не нуждаешься. Что, размышляя, расхаживаешь по саду, когда с тем же успехом можно думать и стоя на одном месте.
Джейсон сидел не двигаясь, плотно сжав губы, хотя с языка так и рвались вопросы: Что там с этим паломником? Кто он? Откуда? Что он делал все эти годы? Но с мысленной горькой усмешкой он припомнил, что еще несколько мгновений назад он и думать не думал о незнакомце в монастыре, занятый тревожными мыслями о возвращении Людей.
— Я вот что хочу сказать, — произнес Езекия. — Я знаю, как долго живущие в Доме люди пытались отыскать других людей. Я помню, как доходили слухи и как, слух за слухом, вас постигало разочарование. Теперь человек в самом деле появился, и вы имеете полное право тут же поспешить за ним. Но вы этого не сделали. Вы не пришли. Вы оставили его нам. Подарили нам наш звездный час.
— Мы посчитали, что это ваш шанс, — ответил Джейсон. — Мы обсудили все и решили пока остаться в стороне. Мы можем поговорить с этим человеком позже. Маловероятно, чтобы он убежал — он, должно быть, пришел сюда издалека.
— Наш звездный час, и час безотрадный, ибо мы теперь знаем, что обманулись. Порой я спрашиваю себя, не является ли заблуждением вся наша жизнь.
— Я не стану, — сказал Джейсон, — кататься с тобой вместе по земле, когда ты попытаешься изобразить мученика. Я знаю, вы тут годами сидели и терзались мыслями, верно ли вы поступаете, не совершаете ли вы кощунство, не поразит ли вас гром за вашу самонадеянность. Ну, гром ведь вас не поразил…
— Вы хотите сказать, что одобряете. Что вы, человек..
— Нет, — сказал Джейсон. — Не одобряю и не осуждаю. На каком основании мне судить?
— Но когда-то…
— Да, я знаю. Когда-то давно человек из палок и глины делал фигуры и им поклонялся. Когда-то давно он считал солнце Богом. Сколько раз человек должен ошибиться, прежде чем узнает истину?
— Я понимаю вашу мысль, — сказал Езекия. — Вы думаете, мы когда-нибудь сможем узнать истину?
— Как сильно вы хотите ее узнать?
— Мы ищем ее, прилагая к тому все усилия. Таково наше предназначение, не так ли?
