Курт Воннегут - Рецидивист (Тюремная пташка)
— Ну, значит, я исключение из правила, так и запомни. Я, как женился, почти все время на заработанное женой существовал.
— У тебя когда-то тоже миллион был, — отвечает.
А мне миллиона не видать, хоть я миллион лет проживи.
Это он про corpus delecti[20] моего уотергейтского преступления, про старомодный плоский чемодан, где лежал миллион долларов банкнотами по двадцать: самыми обыкновенными, не мечеными. Противозаконное пожертвование на нужды избирательной кампании. Пришлось эти деньги спрятать, когда люди из ФБР и из прокуратуры по особо важным делам принялись вытряхивать в Белом доме один сейф за другим. Решили, что мой мало кому известный кабинет на цокольном этаже — самое место для этого саквояжика. А я не возражал.
Как раз в ту пору умерла моя жена.
Чемодан, увы, нашли. Явилась за мною полиция. Я-то знал тех, кто перенес чемодан ко мне в кабинет, знал, чьи распоряжения они выполняли. Все до единого шишки, хоть и пришлось им как обычным грузчикам потрудиться. Ни суду, ни адвокатам моим, вообще никому не сказал я, что это были за люди. Поэтому меня и посадили.
Из того несчастья, когда я заодно и Леланда Клюза потопил, я крепко усвоил нужный урок: отвратительно, коли дуралея какогонибудь несчастного в тюрьму упечешь. Если под присягой такие вот показания дал, потом жизнь тебе покажется до того пошлой, до того гнусной — хуже не бывает.
И еще: ведь только что умерла моя жена. И мне стало безразлично, что будет дальше. Отупел я, совсем отупел.
Я и сейчас никому не скажу, что за люди с тем чемоданом фокусы проделывали. Да теперь уж и не важно.
Однако не могу допустить, чтобы для истории пропало сказанное одним из этих фокусников, когда чемоданчик уже стоял в моем офисе. Вот что было сказано: «И какой мудозвон выдумал в Белом доме говно это хранить!»
— Такие, как ты, — сказал Клайд Картер, — всегда около больших денег крутятся. Если б я в Гарварде обучался, может, и меня бы в эту компанию приняли.
Послышалась музыка. Мы были рядом с каптеркой, где от зари до зари проигрыватель не останавливается. Пела Эдит Пиаф: «Non, je ne regrette rien». To есть: «Нет, я ни о чем не жалею».
Как раз она эту песню допела, когда мы с Клайдом входили в каптерку, а доктор Роберт Фендер, который тут заведует — у него пожизненный срок, — давай нас уверять, что в песне этой ему каждое слово в душу западает.
«Non!» — кричит, а глаза так и горят, улыбка до ушей растянулась. — Je ne regrette rien! Rien!
Этот Фендер, я уже говорил, был ветеринар, и он единственный в Америке, кого посадили за государственную измену, когда шла Корейская война. Могли и к расстрелу приговорить за такие дела, он же был старшим лейтенантом армии Соединенных Штатов, в Японии служил инспектором по качеству мяса, направляемого в Корею на фронт. Лишь по соображениям гуманности трибунал заменил ему высшую меру пожизненным заключением без права обжалования приговора.
Этот предатель Америки как две капли воды похож лицом на героя Америки Чарлза Августа Линдберга.[21] Тоже высоченный, широкий в кости. В нем скандинавская кровь есть. По-французски может объясниться, хотя и с акцентом, но свободно — еще бы, столько лет дни напролет Эдит Пиаф слушает. А вообще-то, кроме нашей тюрьмы, он почти нигде и не бывал, только в Эймсе, штат Айова, да в Осаке, Япония. До того он от природы застенчивый, что, пока в Осаке не очутился, все никак не мог потерять невинность — сам как-то мне рассказывал. А в Осаке без памяти влюбился в певичку из ночного клуба, она себя за японку выдавала, — здорово она выучилась подражать Эдит Пиаф, прямо не отличишь. На самом-то деле она шпионкой была, работала на Северную Корею.
— Смотрите-ка, кто пожаловал, сам Уолтер Старбек, друг мой бесценный, — приветствовал он меня. — Как ты, ничего?
Я ему описал свое утро: сижу на койке, одна и та же песня в голове вертится: «Просеивает Салли…»
Смешно ему стало. Потом-то он это мое описание вставил в свой научно-фантастический рассказ, который, сообщаю с гордостью, появится в ближайшем номере «Плейбоя», журнала, издаваемого корпорацией РАМДЖЕК. Подписан рассказ так: Фрэнк Икс Барлоу. Там говорится про бывшего судью с планеты Викуна, которая расположена на расстоянии двух с половиной галактик от Земли, этот судья освободился от собственного тела, а душа его странствует в космосе, ищет подходящую для себя планету и новое тело, в которое могла бы вселиться. Оказывается, во Вселенной почти нигде нет жизни, но под конец судья попадает на Землю, аккурат на авиабазе Финлеттер приземляется, там, где рядовой состав паркует свои машины, — тридцать пять миль от Атланты, штат Джорджия. Судья этот может выбрать для своей души любое тело, через ушное отверстие в него внедриться и обустроиться там как следует. И он подыскивает такое тело, чтобы поактивнее в жизни общества участвовать. В рассказе говорится, что душа без тела лишена возможности участвовать в жизни общества, ее же никто не видит, душу эту, а она тоже не может ни прикоснуться ни к кому, ни шум какой-нибудь произвести.
Судье кажется, что тело, которое он облюбовал, можно будет в любой момент покинуть, если выяснится, что не так оно себя ведет, как следовало бы. Он вот что не учитывает: химия организмов, которые на Викуне обитают и на Земле, совсем разная, и как только он внедрился в тело кого-то из землян — все, назад уже не вырваться. Там, в рассказе, целое небольшое эссе имеется про склеивающие вещества, которые некогда встречались на Земле, и отмечено, что самое из них сильное то, каким моллюски прилепляются к днищам, утесам, сваям и прочему такому.
«Когда моллюски только-только появляются на свет, — пишет доктор Фендер, сделав вид, что он Фрэнк Икс Барлоу, — они могут дрейфовать, куда влечет натура, забираться в любой конец любого океана, вольно странствовать по морям и по устьям впадающих в моря рек. Сверху их тельце прикрыто конусообразным панцирем. А крохотулечки-лапки болтаются под этим конусом, как язычок колокольчика, которым к обеду созывают.
Но для каждого моллюска наступает время, когда детство кончается, и тут на его панцире появляется по краям клейкое вещество, которым моллюск прилепляется к первой подвернувшейся твердой поверхности, так что уже не оторвать. А потому не зря принято на Земле говорить моллюскам, когда они своей половой зрелости достигли, и бездомным душам с планеты Викуна: „Ты присядь, голубок, ты присядь“.»
Описанный в рассказе викунский судья сообщает, что на планете его есть такое выражение, которым и приветствуют и прощаются, и благодарят, и просят. Оно так звучит: «Тинь-линь». Еще он сообщает, что на этой планете тело можно в любой момент снять и обратно надеть, ну как у нас на Земле одежду. И если тело сбросишь, вес исчезает, становишься прозрачный, хотя все понимаешь, все чувствуешь, только никак словом этого не можешь выразить. На Викуне, сообщает, нет музыкальных инструментов, потому что люди, когда они, сбросив тело, так вот парят, сами превращаются в мелодии. А всякие там кларнеты, арфы, рояли и прочее совсем ни к чему, это же просто машинки, то есть грубые суррогаты бестелесных душ.
Но у них там, на Викуне, оказывается, время кончилось. Трагедия там произошла, а все из-за того, что их ученые понаторели извлекать время с поверхности почв и океанов, а также из атмосферы — дома им отапливали, моторы приводили в движение на яхтах, удобряли поля, даже в пищу его употребляли, костюмы из него шили и так далее. Подают к столу время что на обед, что на ужин, собакам и кошкам своим скармливают, очень этим, с Викуны, нравилось показывать всем на свете, какие они умные да богатые. Здоровые ломти беспечно бросали в переполненные мусорные баки пусть себе сгниют, к чертовой матери.
«На Викуне, — признается судья, — мы жили так, как будто никакого завтра не существует».
Хуже всего, говорит, были фейерверки из времени, которые устраивали по парадным дням. Он еще совсем мальцом был, когда родители повели его полюбоваться, как миллион лет из ракетниц по ветру пустят, отмечая день рождения королевы, — смотри, малыш, красота какая! Но когда судье пятьдесят исполнилось, в запасе у них уже осталось всего-то несколько недель. И все разваливаться начало, куда ни посмотришь. В стенах такие дырищи, можно насквозь пройти, даже не нагибаясь. У судьи яхта была скоростная, так она теперь так, лодочкой тихоходной сделалась. А на площадках, где играют ребятишки, появились какие-то ямы, куда дети проваливаются, и с концами.
Так что пришлось всем жителям Викуны выбраться из своих тел и по-тихому отправиться в космос. «Тинь-линь», — сказали они своей планете на прощанье.
«Аномалии времени, гравитационные возмущения и магнитные бури раскидали семьи с Викуны по всему космосу, — говорится в рассказе, — и никак им было не собраться снова вместе». Судье еще удавалось держаться рядом со своей красавицей дочкой. Она, конечно, красавицей быть перестала, поскольку тела-то у нее больше не было. А кончилось тем, что она пала духом, ведь, к какой планете ни приблизятся, нигде жизни нет. Отцу только и осталось, что безучастно наблюдать, как она внедряется в какуюто расщелину, чтобы стать душою скалы, — удержать ее от этого он все равно не может. И вот ирония судьбы: расщелина эта на Луне была, а значит, до Земли, самой многонаселенной из планет, оставалось всего двести тридцать девять тысяч миль.
