Иван Наумов - Бестиарий
— А ты, красавчик, вообще когда-нибудь слышал про дантистов?.. — послышалась из минивэна чуть заплетающаяся речь Везунчика.
В ярком свете двух промышленных ламп посреди контейнера стоял белый пластиковый стол и четыре стула, обычная уличная мебель из дешёвого кафе. Стол покрывала зелёная скатерть из толстой ворсистой ткани. На ней цветными столбиками выстроились фишки: чёрные, красные, синие, зелёные. Рядом лежало несколько нераспечатанных колод.
Огюст хотел промолчать, но вырвалось само:
— Ну, полный флэш-рояль!
Глава 4
Волка ноги
Франкфурт, Германия 2 марта 1999 года
— Левицкий: шум-шурум-джум-джум.
— Разорившийся лавочник: эча-мач. Чеба-чеба-мач.
— Левицкий: шам-шам-чападапам, в ваши-то годы!
Не открывая глаз, Ян вслушивался в окружающую действительность, осторожно восстанавливая общие контуры мироздания. Получалось пока не очень.
За стеной шуршала вода — кто-то успел занять душ. В соседней комнате громогласный Вальдемар вполсилы озвучивал реплики персонажей пьесы, пока не знакомой широкой публике. Имена действующих лиц он выделял сухим тоном диктора центрального телевидения, а собственно их текст произносил высокохудожественно и с интонационным рисунком, отчего через закрытую дверь его было почти не слышно. Из этого расклада получалось, что в душе — Грета, а Ойген попал под утреннюю читку.
— Роза (легкомысленно): так пойдёт — назад уедем!
Ян приоткрыл глаз. Угол двух стен и потолка над головой сначала сошёлся, образовав первичную координатную сетку, но тут же начал заваливаться в сторону. Ян зажмурился, останавливая вертолётное головокружение. А какое сегодня число? Вчера было двадцать восьмое… Но сегодня, кажется, уже не первое. Так. Двадцать восьмое — текила-борщ, первое — пельмени-вис-ки. Всё сходится: второе.
Ян дотянулся до одежды, осмысленно скомканной на спинке дивана. Влез в майку и штаны, повернул тело на девяносто градусов, что привело его в сидячее положение. Снова открыл глаза и стоически дождался, пока картинка мира успокоится и замрёт в статичном положении. На журнальном столике нашёлся чей-то стакан с остатками сока. Апельсиновый, что может быть лучше? Раскладушка Вальдемара, гостеприимно уступившего Яну диван, уже сложенная, стояла в углу. Кто-то добрый и заботливый даже унёс наполненную окурками пепельницу и приоткрыл окно, что создавало хорошие шансы на меньшие последствия вчерашних посиделок. Ян сгрёб из-под себя одеяло и простыню, кое-как умял непослушную ткань и вместе с подушкой отложил на стоящий рядом с диваном стул. Из окна по полу ощутимо тянуло холодом, пришлось нашаривать спрятавшиеся под столик тапочки.
— Эй, — позвал Ян. — Живой кто есть?
Дверь спальни стремительно распахнулась. Вальдемар выглядел молодцом. Ну, разве что красноватые белки глаз и чересчур торжественное выражение лица выдавали, что всё не так просто, как кажется. В обеих руках он держал по стопке листов, и Ян задумался, чем в таких обстоятельствах переворачивают страницы.
— Всё гораздо лучше, — сказал Вальдемар, — чем, если бы нам до одиннадцати хватило пороху подорваться за пополнением этилового резерва.
— Судя по длине фразы и беглости речи, — сделал вывод Ян, — у тебя всё хорошо.
— Чего и вам желаю! — Вальдемар, пританцовывая и помахивая черновиками как крыльями, на бреющем улетел в сторону кухни.
Помятое существо, мало напоминающее прежнего Ойгена, выползло из спальни следом. Прищурившись, изучило обстановку, одобрительно кивнуло.
— Как перформанс? — спросил Ян. — Это у тебя такой новый будильник?
Ойген скорчил печальную мину:
— Изверг рода человеческого опять взялся за правку диалогов. Там у него всё по-взрослому, каждая реплика — решающая. «Кушать подано!» с утра до вечера переделывает.
Прошлёпал через комнату и как аквалангист, спиной вперёд, рядом с Яном нырнул в кожаные объятия дивана. Пошли волны.
— Уже читал, что ли, Вовкин опус?
— Смеёшься? — Ойген гневно выпучил глаза. — Я его слушал! Восемь раз, не считая декламации коротких сцен.
— И как?
— Сплошной сексизм, шовинизм и дискриминация по половому признаку. Отличная пьеса!
— Есть шансы поставить?
— Никаких!
— А что так?
— Сексизм, шовинизм, и дискриминация по половому признаку. Здесь такое не поймут. Точнее, поймут, но не так, как задумывалось автором.
— Замысел автора, — донёсся из кухни апокалипсический похмельный бас Вальдемара, — вам, смертным, понять не по силам!
— Замысел ты в суде рассказывать будешь, — громко отозвался Ойген. — В последнем слове перед оглашением приговора. Невиноватая, мол, я, оно само так написалось!
Вальдемар вернулся с кухни удручённый.
— Ну как там? — осторожно поинтересовался Ян.
— Мрачно. Но не безнадёжно. Нужна бригада добровольцев. А лучше женские руки, — Вальдемар покосился на Ойгена.
— Но-но! — воспротивился тот. — Вот со мной о посредничестве договариваться точно не стоит. Я же вхожу в круг заинтересованных лиц, моё мнение по вопросу не может быть объективным.
— С пониманием, — не стал возражать Вальдемар. — Эмоцио взяло верх над рацио. Это очень по-нашему, по-гуманитарному. Видишь, Ян, этот сухарь понемногу встаёт на путь размягчения!
А то я начал впадать в отчаяние — читаю ему пьесу, практически чистовик уже, а отклика в зале — ноль. То ли слушает, то ли программу в уме пишет, то ли банально спит с открытыми глазами. Даже не понимаю, воспринял он главную идею или нет. Глянь на этого сына степей, это же истукан, а не человек. Слушай, а давай я лучше тебе почитаю?
— Мне скоро ехать пора, не успеем, — вежливо отказался Ян. — Хочешь — давай тезисно, фабулу на блюдечке. Гарантирую шквал аплодисментов и немножко здоровой критики.
— Да дело не в фабуле, — отмахнулся Вальдемар, устраиваясь поудобнее на подлокотнике дивана. — Понимаешь, я придумал пьесу с отсутствующим главным героем! Не без героя — он как бы есть, и как бы где-то рядом, но не на сцене. Может быть, даже слышен его голос, я ещё не решил. Или кто-то с ним говорит по телефону. Однако сам он так и не появляется — и присутствует лишь как объект разговоров и мыслей остальных персонажей.
Ян старательно кивнул. Голова пока варила плохо, и он боялся отстать восприятием от разгоняющегося локомотива авторского изложения.
— К концу спектакля зритель должен сопереживать герою больше, чем любому присутствующему персонажу. И ждать до последнего, что тот всё-таки явит себя залу. Но — нет! В результате: зритель уносит моего героя с собой! Как кусочек вакуума, как отпечаток в душе. Читал наверняка: археологи иногда находят не какой-нибудь скелет или панцирь, а лишь след от него. Перламутровый оттиск на доисторическом битуме, характерные полости в известняковом массиве. Отсутствие может рассказать о предмете не меньше присутствия!
Ойген, вероятно, слышавший подобные рассуждения далеко не в первый раз, начал впадать в спячку — но всхрапнул и тут же оживлённо заозирался, демонстрируя нарочитую бодрость.
— Красиво говоришь, — подбодрил Вальдемара Ян. — Я слежу за ходом твоей мысли. В тему: знакомые свердловские пацаны решили в Екатеринбурге поставить памятник человеку-невидимке. Элементарно: постамент пустой, но на нём вмятины от подошв. Классно же! Твой непроявившийся персонаж — в том же духе.
— Тут и закрутится самое интересное: на жизнь вчерашнего зрителя начнёт оказывать воздействие мой отсутствовавший герой. Ничто, пустота — породит изменение в человеке, а значит и во всём мире. Ну что, будоражит масштаб задачи?
И строго посмотрел на полупогруженных в диван Яна и Ойгена. Грета что-то весело напевала под душем, тонкая стенка позволяла даже разобрать мелодию.
— Ну, — Ян задумчиво уставился в потолок, — думаю, что отсутствующая в конкретный исторический момент на данном диване Грета — девушка Ойгена, кстати! — оказывает на режиссёра то самое воздействие пустоты, которого он пытается добиться в постановке. Греты — нету, а ваш, Вальдемар, павлиний хвост всё равно развёрнут на сто восемьдесят воображаемых градусов. Не чудесное ли это подтверждение правильности выбранного курса?
— Обыграть можно красиво, — перехватил инициативу Ойген. — Спектакль называем по имени героя, в афишке его указываем первым — в исполнении совсем неизвестного актёра, Глюкма-на какого-нибудь. Никто этого Глюкмана в помине не знает, все морщат лбы, цокают языками, наперегонки пытаются вспомнить, кто такой, ждут его появления — первым же заявлен! И вдруг — бац! Занавес, поклоны, «кина» не будет, валите все домой. Выходит народ из зала в полных непонятках. Кто-то соображает: тут же в фойе на стене фото всех актёров — давайте искать Глюкмана! Может, мы чего не поняли! Тогда зрители, ну не все, конечно, а самые любознательные — проходят вдоль всех-всех фотографий, а театр о-очень большой и знаменитый, человек двести в рамочках на стене, и все улыбаются. Вдруг один любознательный театрал кричит: «Все сюда! Нашёл я, кажется, нашего Глюкмана!» Неуверенно как-то кричит, но все спешат к нему, любознательность — это ж страшная сила.
