Леон де Винтер - Право на возвращение

— Сон, который вы описали, начинался с вашего отца. Другие сны тоже начинаются с него?

— Нет.

Брам попытался восстановить в памяти картинки, с которых начинались его сны. В одном он шел по Амстердаму, вдоль Золотой излучины Хееренграхта,[27] мимо роскошных домов, выстроенных купцами, приобретшими в семнадцатом и восемнадцатом веках колоссальные состояния на торговле специями, слоновой костью, шелком, китайским фарфором и рабами из Африки. К затейливо украшенной входной двери одного из домов вели ступени. Он заглянул в забранное решеткой окно. И увидел собаку. Толкнул дверь, она легко открылась. Собака побежала в глубь здания, и Брам последовал за ней.

— Я могу привести пример, — сказал Брам и описал прогулку вдоль канала, огромный дом, решетки на окнах.

Когда он закончил, Джиотти спросил:

— Все эти компоненты, они знакомы вам?

— Да.

— Вы сами там когда-то гуляли?

— Да, много раз. Когда учился в школе…

Он испуганно посмотрел на Джиотти. Но терапевт молчал, невозмутимо глядя на него, и Брам понял, что многолетняя практика научила Джиотти сдерживать эмоции.

— Когда мне было восемнадцать, я должен был написать работу к выпускному экзамену. О Второй мировой войне. Для этого пришлось несколько месяцев ходить в архив Государственного института, где хранятся документы, связанные с войной. Этот институт и есть дом из моего сна.

— И собака сидит внутри?

— Да, собака сидит внутри.

— А как собака связана с институтом?

— Непосредственно, — пробормотал Брам.

— Непосредственно?

Бенни должен был пойти в начальную школу с осени, а пока они каждый день водили его в садик при университете. После разговора с Джиотти Брам заехал за ним. Хендрикус, играя, прыгал вокруг Бенни, покусывал его за руки, забегал вперед и возвращался назад. Брам пристегнул сына к детскому стульчику на заднем сиденье «эксплорера», и, пока он выезжал со стоянки, Бенни уговорил Хендрикуса успокоиться. Они прекрасно понимали друг друга.

Бен был существом неистовым, гораздо более воинственным, чем Брам в детстве. Они не стали бы покупать ему игрушечного оружия, если бы Бенни сам его не потребовал. Ему нравилось быть сильным. Он мог часами сражаться против вымышленных врагов, рубя их мечом, стреляя из автомата или карабина. А иногда выходил на бой до зубов вооруженным: в каждой руке по пистолету, за плечами — пластиковые «узи» и «АК-70», за поясом — пара мечей. Вылитый Рэмбо — впрочем, этого фильма он никогда не видел. Зато мультики со стрельбой и драками мог смотреть бесконечно. И вот что еще поражало Брама: Бенни ел, как молодой хищник. Но не толстел; он был мускулист и со временем обещал стать крупным, сильным юношей. Когда он ел, то напоминал Браму отца, очищавшего свою тарелку с таким же свирепым видом.

Раньше Брам считал отцовское отношение к еде следствием войны, считал, что голод, пережитый в лагере, научил Хартога съедать свою порцию мгновенно. Мальчиком он с изумлением наблюдал за отцом, сосредоточенно опустошавшим тарелку, словно волк, занятый лишь тем, чтобы, набив желудок пищей, покончить с голодом. Но Бенни был точно таким же, хотя и не пережил голодных военных лет. Этот юный Маннхайм не ел, а поглощал еду в буквальном смысле слова. Вкусно ли, нет — не важно. Бенни, как и его дед, собирался выжить любой ценой.

Брам наблюдал за ним, поглядывая в зеркальце заднего вида. Круглые щеки, ярко-синие глаза, светлые волосы, отросшие ниже ушей — пора бы его постричь. Хендрикус спокойно сидел рядом. Среди собак он выделялся, как и Бенни среди сверстников, упрямством, дикостью и ловкостью.

— Можно, я позвоню маме?

— Только завтра. Сейчас она сидит в самолете.

— Докуда она уже долетела?

— Понятия не имею. Пожалуй… — Он сверился с часами на щитке. — Пожалуй, она сейчас пролетает над Лонг-Айлендом. Если самолет вылетел вовремя, она летит уже час.

— Над облаками, — сказал Бенни. — Я хочу самолет-истребитель.

— У тебя уже есть один.

— Игрушечный…

— Ты сможешь стать пилотом, когда вырастешь.

— До скольки лет вырасту?

— Я думаю, до восемнадцати.

— Еще четырнадцать ждать?

— Да.

Считать Бенни выучился сам, когда ему было два года. Он постоянно что-нибудь считал. Складывал цифры, из которых состояли номера встречных машин, сам назначал буквам цифровые эквиваленты, — жил в удивительном мире, которым правили сила и числа.

Брам заметил, что Бенни напряженно смотрит в окно, словно меж пропитанных солнцем домов Западного Принстона таилась опасность, которую необходимо найти и обезвредить. Потом Бенни заснул. Когда с ними ехала Рахель, малыш настойчиво и шумно требовал, чтобы она садилась рядом. Иногда, сдавшись, она на ходу перебиралась на заднее сиденье, укладывала Бенни к себе на колени и гладила по голове, пока он не засыпал. Брам любил эти минуты в машине: все вместе, под защитой стального кузова, совсем близко друг от друга, на расстоянии протянутой руки — не хватало только отца.

Три месяца назад отец прислал ему мэйл. Его любовница внезапно умерла. Она ехала в автобусе, и у нее остановилось сердце. Медсестра, оказавшаяся рядом, пыталась вернуть ее к жизни, но не смогла. Брам тотчас же позвонил и записал на автоответчик свои соболезнования. А наутро получил новый мэйл: соболезнования ни к чему, она не была ему женой, и вообще ей повезло — о такой смерти можно только мечтать.

Брам прочел мэйл раз, другой. Хартог, который никогда не был щедр на проявление чувств, на этот раз превзошел самого себя. Не хотел, чтобы сын понял, как он тоскует по своей любовнице, считая это проявлением слабости, немыслимой в пределах его вселенной. Но что он имел в виду, когда писал: «можно только мечтать»? Была ли это просто фигура речи или попытка сообщить о чем-то важном? Брам ответил, что они рады будут видеть Хартога в Принстоне; не хочет ли он устроить себе каникулы недели на две? Ответ: совсем сдурел? Как я могу вдруг взять — и уехать!

А через десять дней Браму позвонили из какой-то тель-авивской больницы. Оказывается, Хартог упал на улице и потерял сознание. Они просканировали его мозг и обнаружили следы крошечного инсульта, практически не повредившего ему. Они решили, что должны поставить в известность семью, против чего Хартог возражал, и согласился дать телефон в Принстоне только после длительных препирательств.

Часом позже он сам позвонил.

— Как ты себя чувствуешь, папа? — спросил Брам.

— А как бы ты себя чувствовал, если бы лежал в больнице, опутанный шлангами и проводами?

— Ты все такой же? Шутишь?

— Почему бы нет? Эти глупые дети, которые крутятся тут и называют себя врачами, все вместе знают об инсультах меньше, чем я. Я хочу домой.

— Они считают, что тебе надо подождать до утра.

— Только под наркозом.

— Почему бы тебе не приехать сюда? Ты должен навестить нас хоть раз. Заодно и дом поглядишь.

— Дом мегаломана-мешугинер. Слишком большой.

— Удачное вложение средств.

— С каких это пор ты занялся вложением средств?

— Такой случай представляется раз в жизни.

— Да уж, случай. Случай вляпаться в дерьмо. Ладно, это твое дело. Сейчас мне все равно лететь нельзя. Потом как-нибудь, обещаю.

— А кто будет за тобой ухаживать?

— Они сказали, что каждый день кто-то будет приходить.

— Обещай мне, что эту ночь ты проведешь в больнице.

— Вряд ли у меня будет выбор. Как поживает малыш?

Хартог почти никогда не называл внука Бен или Бенни — только «малыш». Когда Бен немного подрос, Хартог решил, что его гены, пропустив сына, наконец-то расцветут во внуке.

— Здоров, хулиганит, все как всегда, — ответил Брам.

— С этим малышом надо заниматься дополнительно.

— Папа…

— Нет, послушай. У малыша явный талант. И ему не повредит, если ты попросишь какого-нибудь симпатичного студента-математика два-три раза в неделю приходить и играть с ним в цифры: складывать, вычитать. Сколько это может стоить? С деньгами у вас, кажется, все в порядке: книга принесла тебе целое состояние. Надеюсь, ты не все еще профукал на дом? Сколько раз я тебе говорил? Почему ты этого не делаешь? Поверь мне, малышу занятия не повредят.

— Я знаю. Надо будет поговорить с Рахель.

— Ты собирался с ней поговорить десять звонков назад.

— Я рад, что тебе не трудно повторить еще раз.

— Почему мне должно быть трудно?

— Ты же звонишь с больничной койки.

— Неправда, я сижу. В кресле. На койку я только смотрю.

— Ты прав, папа. Тебе там незачем оставаться. И глупо утверждать, что ты все такой же. Скорее можно сказать: ты все молодеешь.

— В твоем голосе мне послышался сарказм.

— Разве я посмел бы…

— Короче, можешь обо мне не беспокоиться.