Джеймс Баллард - Утонувший великан (сборник рассказов)

— В каком-то смысле.

Осмотрев бункер, к ним присоединился Осборн.

— Ребенок на фотографии… Это ваша дочь?

Травен замялся.

— Нет. Но по ее воле я стал ей приемным отцом.

Не в состоянии ничего понять из ответов Травена, но все же поверив, что он непременно покинет остров, Осборн и молодая женщина отбыли в свой лагерь. Осборн каждый день приезжал делать перевязку. За рулем машины всегда сидела женщина — похоже, она уже догадалась о роли, отведенной ей Травеном. Узнав, что раньше Травен был военным летчиком, Осборн счел его своего рода современным мучеником, жертвой моратория на ядерные испытания.

— Комплекс вины не должен служить источником бесконечных нравственных кар. Мне кажется, вы перегружаете свою совесть. — Но когда Осборн упомянул Изерли[5], Травен покачал головой.

Осборн на этом не успокоился.

— Вы уверены, что не ждете на Эниветоке этакого сошествия святого духа?

— Поверьте, доктор, нет, — твердо ответил Травен. — Водородная бомба стала для меня символом абсолютной свободы. Я чувствую, что благодаря ей у меня есть право — нет, даже обязанность — поступать в соответствии со своими желаниями.

— Странная логика, — возразил Осборн. — Разве не ответственны мы, по крайней мере, за наши собственные физические оболочки? Помимо всего прочего…

— Уже нет, я думаю, — ответил Травен. — В конце концов все мы будто воскресли из мертвых.

Однако он часто думал об Изерли: типичный человек «третьего предвоенного», если исчислять этот период с 6 августа 1945 года, — человек с полным грузом вины перед человечеством.

Вскоре после того как Травен окреп настолько, что снова начал свои прогулки, его пришлось вызволять из лабиринта второй раз. Осборн стал более настойчив.

— Наша работа почти закончена, — предупредил он. — Вы просто умрете здесь, Травен. Что вы в конце концов ищете там, среди этих бетонных кубов?

«Могилу неизвестного мирного жителя, Homo hidrogenesis[6], эниветокского человека», — ответил Травен про себя, но вслух сказал:

— Доктор, вы не в том месте установили лабораторию.

— Да уж конечно, Травен, — едко ответил Осборн. — У вас в голове плавают рыбы куда чуднее тех, что мы видели на стоянке для подлодок.

За день до отлета женщина взяла Травена с собой к искусственным озерам, туда, где он впервые ступил на землю острова. В качестве прощального подарка Осборн передал с ней перечень названий хромосомных наборов на схемах мутации — совершенно неожиданный иронический жест со стороны пожилого биолога.

Остановившись у полузасыпанного песком музыкального автомата, женщина старательно прилепила список хромосомных наборов вместо названий песен.

Они довольно долго бродили среди останков «летающих крепостей». Травен потерял ее из вида и минут десять разыскивал, суматошно бегая среди дюн. Женщина стояла в небольшом амфитеатре, образованном наклонными зеркалами солнечной энергетической установки, построенной одной из предыдущих экспедиций. Когда Травен пробрался через металлические дебри, она улыбнулась ему, и в разбитых зеркалах возникла сразу дюжина фрагментированных отражений — где-то без головы, где-то многоруких, подобно индийской богине Кали. Травен смутился, повернул назад и пошел к джипу.

На обратном пути, овладев собой, Травен рассказал ей о том, как видел жену и сына.

— У них всегда спокойные лица, — говорил он. — Особенно у сына, хотя вообще-то он был довольно смешлив. Грустным его лицо было всего один раз — когда он родился на свет. Мне тогда показалось, что у него лицо человека, прожившего миллионы лет.

— Надеюсь, вы их найдете, — сказала молодая женщина, кивнув, затем добавила: — Доктор Осборн хочет сообщить про вас морской патрульной службе. Вам лучше будет где-нибудь спрятаться.

Травен поблагодарил ее и на следующий день в последний раз помахал рукой вслед самолету из самого центра лабиринта.

Когда за ним прибыла поисковая группа, Травен спрятался в самом что ни на есть лучшем месте. К счастью, моряки не особенно усердствовали: они прихватили с собой пива, и вскоре поиски превратились в пьяную гулянку.

Позже Травен обнаружил на стенах телеметрических башен неприличные надписи, сделанные мелом: застывшие на бетоне человеческие тени вели между собой диалог, подобно героям комиксов, а их позы приобрели безнравственно-комичный характер и напоминали изображения танцоров в наскальной живописи.

Апогеем пьяного разгула стало сожжение подземного резервуара с бензином у посадочной полосы. Травен слушал сначала усиленные мегафонами голоса, выкрикивавшие его имя и эхом разносившиеся в дюнах, словно крики погибающих птиц, затем грохот взрыва, рев пламени и, наконец, смех моряков, покидающих остров, — ему показалось, что это последние звуки, которые он слышит в жизни.

Спрятался Травен в одном из контрольных водоемов среди обломков пластиковых манекенов. Под горячими лучами солнца их оплывшие лица пялились на него своими пустыми глазницами из мешанины конечностей и улыбались кривыми улыбками, словно беззвучно смеющиеся мертвецы.

Ему стало не по себе, и, выбравшись из завала пластиковых тел, он вернулся в бункер, но лица манекенов все стояли перед глазами. Он двинулся к лабиринту и тут увидел стоящих у него на пути жену и сына. До них было не больше десяти метров, и в обращенных к нему взглядах читалась несокрушимая надежда. Никогда раньше Травен не видел их так близко от лабиринта. Бледное лицо жены как бы светилось изнутри, губы раскрылись словно в приветствии, рука тянулась навстречу его руке. Сын смотрел на него не отрываясь, с забавно сосредоточенным выражением лица и улыбался той же загадочной улыбкой, что и девочка на фотографии.

— Джудит! Дэвид! — Потеряв голову, Травен бросился к ним.

Но неуловимая игра света превратила их одежду в саваны, и Травен увидел у них на груди, на шее страшные раны. Он в ужасе вскрикнул и, когда они исчезли, бросился в успокаивающе-безопасные проходы лабиринта.

На этот раз, как и предсказывал Осборн, Травен из лабиринта выбраться уже не смог.

Он сидел где-то в его центральной части, прислонившись спиной к бетонной стене и подняв глаза к солнцу. Горизонт был скрыт за ровными рядами кубов. Временами ему казалось, что строения наступают, надвигаются на него, словно скалы, и проходы между ними сужаются до расстояния вытянутой руки, превращаясь в узкие коридоры. Затем бетонные кубы вдруг отползали, раздвигались, словно точки расширяющейся вселенной, и даже ближайший их ряд казался далекой зубчатой оградой где-то у самого горизонта.

Время утратило свою непрерывность. Часами тянулся полдень, и тени прятались от жары внутри блоков, а солнечный свет отражался от бетонных дорог. Но неожиданно жаркий полдень сменялся утром или вечером, и длинные тени становились похожими на указующие персты.

— Прощай, Эниветок, — пробормотал Травен.

Где-то вдали будто мелькнул свет, и один из кубов исчез, как сброшенная костяшка на счетах.

Прощай, Лос-Аламос. И снова ему показалось, что исчез один куб. Стены коридоров вокруг оставались нетронутыми, но где-то в мысленном пространстве Травена появился маленький пробел.

Прощай, Хиросима.

Прощай, Аламогордо.

Прощайте, Москва, Лондон, Париж, Нью-Йорк…

Мелькание костяшек, отзвуки потерянных единиц… Травен остановился, осознав тщетность своего грандиозного прощания. Такое расставание требовало от него подписи на каждой частице покидаемой вселенной.

Теперь блоки лабиринта располагались на безостановочно вращающемся колесе обозрения. Они уносили Травена в небо, и с высоты он видел и остров, и море, а затем возвращался вниз сквозь непрозрачный диск бетонной равнины. Оттуда Травен видел изнанку бетонной коронки острова с ее вывернутым ландшафтом прямоугольных провалов, с куполами системы водоемов и тысячами пустых кубических ям на месте лабиринта.

Ближе к концу он разочарованно обнаружил, что это предельное самоотречение не дало ему ровным счетом ничего.

Взглянув в один из периодов просветления на свои исхудавшие конечности, Травен увидел кружевной рисунок расползавшихся язв. Справа от него плутал в потревоженной пыли смазанный след его ослабевших ног.

Слева тянулся длинный коридор лабиринта, соединявшийся с другим в сотне метров от Травена. За перекрестком, где случайный узкий просвет открывал пустое пространство, просматривалась, словно зависшая над землей, тень в форме полумесяца.

Следующие полчаса тень медленно ползла, постепенно меняя профиль дюны.

Уцепившись сознанием за этот знак, явившийся ему словно герб на щите, Травен заставил себя двигаться. Он с трудом поднялся, прикрыл глаза, чтобы не видеть бетонных кубов, и пошел вперед, останавливаясь через каждые несколько шагов.