Андрей Столяров - Изгнание беса (сборник)
– Однако, именно ты советуешь, что решать, – напомнил я.
Гриша несколько потоптался, видимо, заколебавшись внутренне, покусал поджатые губы, наверное, хотел мне что-то ответить, но в это время распахнулся лифт на противоположной стене вестибюля и оттуда вышел советник Президента по вопросам печати. Суховатый аскетический человек, сопровождаемый двумя референтами – мельком глянул на нас и остановился, закуривая, – щелкнул зажигалкой, с видимым наслаждением втянул в себя сигаретный дым, – я вдруг заметил грубо раскрашенные косметикой кости черепа, эластичные кожаные подушечки, вклеенные на месте щек, катышки пудры, замазку, которая скрывала швы, слой жирной помады, влажную тушь на ресницах – и стеклянные, видимо, искусственные, смявшие тряпочки век глазные яблоки. В подмалевке их проглядывали даже борозды, оставленные волосками кисти, а белки представляли собой поверхность, закрашенную эмалью.
Он кивнул нам – просто, как случайным знакомым, и пошел через холл с видом человека, обремененного государственными проблемами.
Охранники у дверей на него даже не покосились.
Зато Гриша внезапно дернулся и, как клещами, стиснул мне сгиб локтя.
Лицо у него порозовело.
– Вот, кто решает, – вязким сдавленным шепотом сказал он.
Кажется, я впервые увидел настоящее лицо Гриши Рагозина. Было оно холодным гладким, с глянцевой натянутой кожей. Глаза у него, как у пресмыкающегося, выступали вперед, и смотрел он тоже, как пресмыкающееся – тупо и абсолютно безжалостно. Будто он уже переступил грань жизни и смерти.
Он сказал, упершись взглядом в согнувшегося к машине советника:
– Гардамиров поехал к военным. Это – удача. – Подождал, пока машина скроется за поворотом. – Я, не спрашиваю вас, Александр Михайлович, готовы ли вы к поступку. Вы, по-видимому, всегда готовы, идемте!..
Ирония в голосе была такая, что я беспрекословно повиновался.
Лифт, отделанный зеркалами и красным деревом, поднял нас на третий этаж. Коридор, чернеющий окнами, упирался в громаду ярко освещенной приемной. Стрекотала клавиатура, видны были фигуры посетителей в креслах – все какие-то в министерских костюмах, плотненькие, с круглыми головами. На коленях у каждого обязательно лежала папка с бумагами. Два громоздких телохранителя подпирали двери в лепке и позолоте. Почему-то казалось, что стоят они тут уже много месяцев, – как атланты, задрапированные поверх камня маскировочными комбинезонами. И уже много месяцев сидят без движения посетители в креслах. Выступал секретарский стол и на нем – безжизненные пластмассовые панцири телефонов.
– Не сюда, – сказал Гриша, заворачивая меня направо. – Не по рангу, Александр Михайлович. Здесь нас никто не пустит.
Он разительно изменился за несколько прошедших с момента нашей встречи минут (кстати, я уже понимал, что и встреча наша была далеко не случайна). Движения его стали быстрыми, точными и уверенными, тон – негромким, но властным, не допускающим никаких возражений. Он теперь представлял собой как бы материализованный сгусток энергии – прихватив мой локоть, еще раз свернул за угол, отпер низенькую малозаметную дверь, какие обычно ведут в подсобные помещения, вспыхнул свет, мы в самом деле оказались в чулане, заставленном швабрами и рулонами, заскрипев, распахнулась створка пузатого платяного шкафа. – Не пугайтесь, – предупредил Гриша, шагая в его фанерные внутренности. Задняя стенка шкафа отъехала на взвизгнувших петлях. Переход, где мы очутились, поражал обшарпанностью и захламленным видом: стены были взъерошены от пузырящейся краски, половицы торчали так, будто никогда не были закреплены, и к тому же стонали и всхлипывали с самыми невероятными интонациями. Свет двух лампочек чуть брезжил сквозь напластования пыли. Я едва не сшиб ведро с чем-то окаменевшим. Зашуршав, сползла на пол ломкая, как папирус, газета. Я прочел развернувшийся заголовок: «Наш ответ Чемберлену!».
Гриша, полуобернувшись, искривил губы в улыбке.
– Хорошо быть ответственным за хозяйственно-административные службы, – сказал он. – Узнаешь многое из того, о чем раньше и не подозревал.
Море тусклой привычной ненависти чувствовалось в его голосе. Так могли бы говорить пресмыкающиеся, если бы они, конечно, умели. Щелкнув хлипким замочком, открылась еще одна дверь. Помещение, куда мы проникли, выглядело уже совершенно иначе: кресла матовой кожи, хрустальные грани бокалов в серванте. И сам явно музейный сервант – в лазоревых радужках инкрустаций. Полумрак рассекало лезвие света из соседней комнаты. Я шестым чувством уже догадывался, где мы очутились. По другую сторону тщательно охраняемых из приемной дверей. И действительно, за письменным столом сидел человек знакомой внешности: неуклюжий, угрюмый, с непомещающейся в костюме фигурой, с мужиковатым лицом, напоминающим замысловато выросший корнеплод, с зачесом седых волос надо лбом. Руки его придавливали рассыпанную по столешнице пачку бумаг, а льняные брови подтягивались на лоб, будто от безмерного удивления. С первого взгляда было понятно, что он, как бы это выразиться, не совсем жив. Правда, мертвым его тоже назвать было нельзя, чувствовалось, что кожа пока еще – розовая, не ссохшаяся, эластичная. Я бы сказал, что он скорее был жив, чем мертв. Тем не менее, с рукава его к краю стола тянулась ниточка паутины, и такая же паутина слюнным тяжем провисала от его затылка до люстры.
Воздух в помещении был – словно им не дышали по крайней мере лет триста.
– Вот, Александр Михайлович, – щеря зубы, сказал Гриша Рагозин. – В жизни, как говорится, всегда есть место подвигу. Я вас сюда провел, пожалуйста, остальное – вы сами…
Горло у него, как у варана, слегка вздулось.
– Что мне следует делать? – спросил я.
– Ничего особенного – сесть, по возможности расслабиться. Постараться не удерживать в себе силы – когда почувствуете… – Он сглотнул и добавил. – Имейте в виду, это может быть очень опасно.
Я заметил, что окна в помещении черно-багрового цвета. Будто к рамам снаружи прильнул целый океан крови. И густая сукровица его сворачивалась в коросточки.
– Это вам обойдется лет в пять жизни, – сказал Гриша откуда-то издалека.
Тем не менее, я уже сидел в кресле, терпко пахнущем кожей, – откинулся на широкую спинку, расслабился, как мне было велено. Желтый свет в помещении слегка потускнел. Серый жрущий предметы туман проступил в воздухе. Так бывает, когда долго и пристально смотришь в одну точку. Человек напротив меня был неподвижен, как статуя. И вдруг тянущее неприятное чувство возникло у меня внутри, будто тысячи невидимых ниточек соединили меня с этой статуей, причем каждая выдирала из меня что-то живое – с болью, с бритвенной резью, обнаружившейся в сердце и легких. Я был спеленат ими, как муха, высасываемая пауком. Не хватало дыхания, удары пульса набатом отдавались в висках. Жилочка, удерживающая меня над смертью, натягивалась и вибрировала. Казалось, она сейчас лопнет, и я полечу в черную бездну. Туман сгустился, оставив нерезкий по краям туннель света. Выход из него заполонила аляповатая маска статуи. Видны были поры на коже, желтизна и отечность картофелеобразного носа.
Вдруг – морщинистые веки дрогнули.
– Хватит!.. – звенел в ушах назойливый крик Гриши Рагозина.
Голос был не сильнее комариного писка.
Через силу, точно разламываясь, я повернул к нему голову. И невидимые ниточки лопнули – меня будто сбросило обратно в кресло. Серый туман распался, хлынул едкий, как кислота, электрический свет. Заколыхался тяж паутины, свисающий с люстры. К окну льнула уже не кровь, а мокрая ноябрьская чернота. Перепуганный Гриша Рагозин действительно стоял надо мной. Но смотрел он не на меня, а на оживающего человека напротив. Тот с трудом, кажется, даже со скрипом, двинул глазными яблоками. Вздулась и запульсировала на лбу синяя жилка вены.
– Понимаешь!.. – всхрапнул он, точно шаркнув напильником по деревяшке.
И, как бык, поворочал объемистой колодой шеи. Вероятно, заново привыкая к тому, что она все же шевелится.
Мне казалось, что мы идем по торфяному пожару. Огня не видно, лишь струйки дыма пробиваются из-под почвы. Травяной дерн пружинит, и вызревают под ним гудящие огненные пространства. Еще шаг, – земля разойдется, и ухнешь в геенну, выстланную живыми углями. Правда, в нашем случае это будут не угли, а мерзостная могильная яма. Обрушится пласт чернозема и погребет в толще вечности.
Это, наверное, был полный упадок сил. Как у донора, который сдал чрезмерно большую порцию крови. Я плохо помню, как потом добрался до Лобни. В электричке я, кажется, задремал, убаюканный постукиванием на рельсах. Необыкновенная слабость пропитывала все тело. Кружилась голова, и при малейшем усилии гусиным потом выступала испарина. У меня вовсе не было ощущения грандиозной победы. Первый натиск загробного мира был отбит осиновым колом Герчика. Но за ним безусловно и скоро последуют второй и третий. Мумия не успокоится, ей все время нужны свежие токи жизни. И ей нужна власть, чтобы направлять эти токи именно к себе. Она будет незаметно обгладывать нас год за годом. Год за годом, из Мавзолея, она будет собирать свою незримую дань. А потом, когда жизненные силы страны иссякнут, рыжеватая бестия снова воцарится в Кремле. Наступит тысячелетие мертвых. Это очевидно.
