Евгений Ленский - Вокруг предела
От дальнейших наблюдений его отвлекли двое, вышедшие ему навстречу. Они отливали багрово-красным. «Интересно, — подумалось Трофимову, пока логическая часть его мозга паниковала и призывала бежать, — они светятся, как та ступенька. Это потому, что прогнили или просто опасны?»
Намерения подходящих были предельно ясны — от них волной исходила угроза и примитивно-простые мысли. Правый, повыше ростом, тупо рассчитывал, куда Трофимов может побежать. Левый, легкий и вертлявый, разочарованно думал, что с этого, судя по одежде, много не возьмешь. Потом правый задумался, пускать ли в ход нож. Однозначного ответа у него не было, но Трофимов знал — пустит. Он знал также, что они скажут и как себя поведут, поэтому дожидаться не стал. Он просто подумал, или пожелал, или как-то развернулся на всю улицу, — Трофимов так и не понял, что же он сделал. Все взвихрилось, встопорщилось, потеряло четкость очертаний. Через секунду мир восстановился в формах и объемах, но уже без этих двоих. Трофимов растерянно оглянулся, поглядел по сторонам — пусто. Тогда он глянул наверх и увидел одного, того, что повыше. Прямо над Трофимовым стоял столб уличного освещения. Он плавно сужался к верху и изгибался в сторону дороги, так что сама лампа, светящаяся ярко-оранжевым светом, висела не над тротуаром, а над проезжей частью. Вот там-то, в метре от нее, на самом изгибе столба и сидел владелец ножа. Трофимову было ясно видно, что он сидел, отчаянно охватив тонкую опору руками и ногами, переполненный ужасом. Мысли его состояли из одного неудобопроизносимого глагола и вскриков «Ой, мама!» при каждом порыве ветра. Второй нашелся в таком же положении на соседнем столбе.
«А что дальше?» — подумал Трофимов, но все решилось за него. Пролетел особо сильный порыв ветра, второй пошевелился, на секунду отклонил центр тяжести от опоры и мгновенно перевернулся. Ошеломленный, он разжал руки и ноги. Ночь пронзил отчаянный вопль. Трофимов вовсе не хотел их убивать, а только попугать. Но тот десяток метров, который отделял его от второго столба, нельзя было преодолеть за время полета вертлявого. Можно было только захотеть, чтобы он не упал. Трофимов захотел, и вертлявый не упал, Что-то подхватило его у самой земли, тряхнуло, так что на всю улицу лязгнули его зубы. Вертлявый быстро сориентировался, вскочил на ноги и с отчаянным: «А-а-а-а!» — бросился бежать. От этого вопля со столба полетел и другой. Трофимов хладнокровно предоставил его ускорению свободного падения и поймал только у самой земли. Другой удирал молча, но не менее стремительно.
Когда топот и крики затихли, Трофимов сел на бровку тротуара и задумался. То, что его возможности превосходят все мыслимое, он знал и до этого. Но теперь они еще расширились, они стали появляться не неожиданно, не сами по себе, а по вызову. Возможно, они — не предел, возможно, ему доступно и что-то еще. Оказавшаяся в своей стихий логическая часть мозга работала вовсю. Отсюда вопрос — природа этих способностей? Ответ — непостижима.
Трофимов по мере сил следил за наукой. Он мог не знать и не знал частностей, деталей, но здесь затрагивались основы, причем не только наук, но всего человеческого мироздания. Хорошо: Но цель? Для какой цели он может использовать эти способности? Тысячи пассажиров Аэрофлота не знают, как устроен самолет, но ведь летают? Один другого перегоняя, замелькали в его голове планы. Все смешалось: нерукотворные, реки в пустыне и мусорные баки во дворах, дождь в период уборки урожая и бородавки на носу директора школы, очередной военный конфликт в районе Африканского рога, выбросы Норильского комбината в атмосферу, растущая в городах преступность и некрасивая, пустая «Доска Почета» напротив того места, где он сидел. Калейдоскоп… воробьи вперемешку со слонами…. И только тогда, когда на холодном асфальте ему представилась Катя, перенесенная прямо с постели, Трофимов опомнился.
Точнее, пришло Знание, еще не все, это он чувствовал, но самое необходимое. Оно не составляло цельной картины, не увязываясь в логическую систему, но давало опору и какое-то направление поиска. Знание было изначальным, Трофимов словно бы вспоминал. Например то, что Силы ему не даны, а вернулись. Откуда вернулись? Когда они были раньше? — не унимался голос логики: Или… Возможно ли противодействие («Чье противодействие?») и не будет ли оно сильнее действия? И, наконец, появилась мысль, что силы его поистине глобальны.
Эта, последняя мысль окончательно погубила голос логики. Трофимов был обычным человеком, во всяком случае мыслил, как обычный человек. Он никогда особенно не интересовался политикой, а в институте избегал студенческого научного общества. Глобальные же силы предполагали возможность глобального действия и требовали глобального мышления или хотя бы такого же понимания. А его у Трофимова не было. Парализованный этой мыслью, перепуганный возможной ответственностью, Трофимов застыл на бровке, как статуя «Сидящий рабочий», во всяком случае, так это выглядело со стороны. На самом же деле Трофимов не просто сидел, а постигал. И постепенно в него входило осознание, естественное, присущее ему изначально, осознание всеобщей всевременной связи всего со всем. Сидя на бровке тротуара в ночном городе, он видел, как страсти вокруг строительства Аммоном-Ра нового храма, плавно перетекают в забастовку английских горняков. Как гниение недостроенного сруба, владельца которого лихо срезал кривой саблей монгольский воин, оборачивается открытием месторождения нефти… Мир был не только един во времени и пространстве, он плавно перетекал из эпохи в эпоху и струи его сплетались в единый поток, направленный одновременно и вперед и назад. Для многого из того, что он видел, у Трофимова не было не только слов, но даже понятий. Но зато была крепнущая с каждой новой картиной уверенность — этим можно управлять. И предстоит это сделать ему, Трофимову, Трофимову?.. Усилием воли Трофимов легко остановил поток Знания и переспросил ночной город: «Трофимову?» Разве этот комплекс звуков определяет то, что сейчас сидит на бровке?
— Эй, гражданин! Гражданин, спите?
— Пьяный. Берем, что ли?
Трофимов с трудом возвратился из транса на грешный асфальт. Он не сразу понял, чего от него хотят, и только когда милиционер начал его поднимать, проснулся окончательно. К счастью, первое желание он усмирил. Столб просто не выдержал бы тяжелого милицейского «газика». Кроме того, милиционеры были в своем праве.
Как спокойно было в уединенной избушке Потапыча! Трофимов еще только подумал об этом, а городские огни замелькали, слились в сплошное сияние, и он почувствовал под собой продавленную сетку кровати. Здесь, в неярком свете потолка, стен, стола и консервной банки, думалось спокойней. И Трофимов надолго застыл, ощущая, что когда он снова выйдет на крыльцо, может начаться новая эра в истории Земли.
На улице водитель «газика» высунувшись из кабины, сказал стоявшему у бровки милиционеру:
— Ну, и что ты там нашел?
— Да блестело что-то, оказалось, осколок стекла.
Он сел на свое место, и машина, фыркнув вонючим дымом, уехала.
Примерно в это же время проснулся Выговцев. Проснулся с твердой уверенностью, что он уже не Выговцев, во всяком случае, почти не Выговцев. Впрочем, это не имело значения, он во все эпохи был он, как бы его не называли. И разбудило его осознание того, что он получил Силы, а если Силы пришли, то следовало спешить.
11
В эту тревожную ветреную ночь проснулся еще один человек. Наполеон проснулся от сильной боли в боку. Сердце уже давно тревожило его, но еще никогда он не пробуждался с точным и четким знанием того, что эта ночь — последняя. Конечно, обидно императору, мановением руки двигавшему в бой сотни тысяч людей, умирать вот так, на сиротской больничной койке. Впрочем, ему грех жаловаться на судьбу, он жил не зря, — он и не жаловался. Если о чем и жалел Наполеон, так это о еле, который он не досмотрел. История полна случайностей, да и в жизни все происходило, может, не так. Но когда хвастун и беззаботный храбрец Мюрат приволок на холм к Наполеону эту высохшую островную селедку Веллинттона, было приятно. Пусть сон, но ведь так могло быть, могло! Странно только, что Веллингтон как две капли воды походил на его недавнего соседа по палате — Трофимова. Впрочем, память его сдает. Что удивительного, что маршалов и генералов он помнит в лицо, а Веллингтона — нет? Может быть, Веллингтон действительно походил на Трофимова?.. А кстати, на кого был похож Груши? Или. точнее, кто из его здешних знакомых похож на Груши? Ну да, этот молодой врач, как его, Выговцев. Именно он опоздал к полю боя, пропустив вперед Блюхера… А сегодня старый и больной император должен выручать своего незадачливого генерала.
Кряхтя и шепотом жалуясь на боль в боку, судьбу и отравителей-англичан, Наполеон вышел в коридор. Коридор был пуст. Но даже если бы в нем кто-то был, он бы не заметил ничего. Мелькнуло что-то, чем-то пахнуло, слегка коснулось щеки ветром…
