Михаил Гвор - Поражающий фактор. Трилогия (СИ)
— Обманули тебя, — безразлично ответил Виктор заведшемуся полковнику.
— В смысле? — резко сбавил тон Пилькевич.
— Псов сначала отмывают до чистоты, потом только кормят. «От шаков любую заразу подцепить можно» — ненарушаемое правило. Первое дело после любой схватки — собак почистить.
— Ну, может и так, — согласился с аргументом спасатель. — Непринципиально. А на Большом Алло? Ахмадовцы сдавались! А ваши детки взяли и всех расстреляли. Хладнокровно дождались, пока вылезут до последнего человека, и положили безоружных. И проконтролировали. Собаками. И никто из взрослых их не остановил. Даже не дернулся, — Пилькевич отвернулся.
— «Ребенки» пленных не берут! Ты знаешь, откуда возникло это правило? Сколько нам жизней это стоило? Пять! По масштабам страны — мизер. А для нас — это пятеро наших! Бесценных людей. Я тебе сейчас могу про каждого рассказать! — Юринов от волнения даже встал. — Серега Долженко попробовал вступить в переговоры. Хотел шугануть, мол, мы вас не тронем, а вы сюда не суйтесь. Думаешь, с ним стали разговаривать?! Сразу из трех автоматов! И всё. А ведь Серега не только альпинист был и лучший наш пулеметчик. Как он на гитаре играл! И пел изумительно! Сколько песен знал… И каких! Заменит его десяток неубитых джигитов? Или сотня? Тысяча? Даже, если не на нас смотреть, а на весь Таджикистан?
— Да я не об этом…
— А я об этом. Ты знаешь, чем мы заплатили за эту войну? Наши потери тебе известны?
— Знаю. Два человека.
— Ты думаешь, это мало? Не отвечай, — остановил Юринов. — По всем военным понятиям и раскладам — мизер. Только у нас другие понятия. И расклады другие. Операция провалена. Мы потеряли Антона, Гюль и Коно. Три жизни. Прекрасного геолога, гениальную шахматистку и отличного пса. Антон хоть успел жизнь увидеть… А Гюль было только шестнадцать. Больше всего на свете любила шахматы. Сама, без учителей и книжек, доросла до уровня хорошего камээса. Мечтала с гроссмейстером сыграть. Вот он, гроссмейстер, сам пришел. А Гюль нет… Да насрать мне, сколько джигитов убито! Понимаешь, насрать! Всех бы их собственными руками!..
— Если она была такая уникальная, то почему ее в тылу не держали?
— Потому что у нас все уникальные. Для нас. Мы с Олегом и так смухлевали, спрятали Саньку. Помогло? Коно погиб, сама чудом жива…
— А вот это? — Андрей ткнул пальцем в сторону брезентового мешка, пристегнутого к стоящему рядом рюкзаку. — Сколько этой девчонке? Пятнадцать?
— Четырнадцать.
— Четырнадцать! И она без всяких эмоций отрезает человеку голову!
— Не человеку. Трупу. Ты думаешь, это месть? Ничего подобного, чистая целесообразность. Предъявить дехканам мертвого баши — правильная идея. Но не тащить же всё тело.
— Я не знаю, смогу ли я отрезать трупу голову. Скорее всего, смогу. Но после этого идти, стреляя глазками, и перебрасываться шутками с мальчиками, небрежно помахивая мешком с отрезанной башкой, уже точно не получится.
— Тебе и не положено. Возраст не тот. И ты давно уже не девочка…
— Витя, не передергивай. Прекрасно же понимаешь, о чем я!
— Понимаю. Но и ты, Андрей, пойми, они не звери! Они другие. Совсем другие. Вот и все. Отрезать головы трупу? В чем проблема для человека, который десятки раз потрошил барана? Кровь всего лишь жидкость, текущая по сосудам. Тебя же не тошнит при виде раздавленной мухи? Для них нет разницы между джигитом Бодхани и одичавшей собакой.
— И убивают человека так же легко, как собаку или барана?
— Легче. Когда режут баранов, девчонки, бывает, плачут. Редко, но бывает.
— То есть, с шуточками перехватила пару глоток ножом, а потом искренне порыдала над трупом невинно убиенного барана?
— Где-то так. Граница проходит не по линии зверь-человек, а по линии свой-чужой. За своих они готовы на всё. Внучка собиралась в одиночку держать Восточный Казнок. Думаешь, не понимала, что без шансов? Отлично понимала, но хотела выиграть лишний час. А потом рванула в Зиндон. С той же целью. Разве что шансов было намного больше.
— В смысле — намного больше? Одна против восьмерых?
— Ей трижды не повезло. Заметили на снежном склоне. Заклинил автомат. А в трофейном не оказалось патронов. Даже после этого шансы были… Не очень много, но… Ты считаешь, что люди, ввосьмером охотящиеся на четырнадцатилетнюю девочку, достойны пощады? Коно решил иначе.
— Я ж не об этих. А о тех, кто сдавался!
— Скажи, Андрей, а что бы вы с ними сделали?
— Ну… — глубокие морщины избороздили загорелый лоб. Пилькевич соображал долго. Виктор не дождался:
— Без «ну». Тюрем нет. И не ожидается. Работать эти граждане не будут. Месяц-два, и расползутся по мелким бандам по всей стране. Оружие в заначках есть, можешь не сомневаться. Потом ты вылавливал бы эти группки по одной и расстреливал. Теряя людей. Так?
— Возможно. Даже весьма вероятно…
— «Ребенки» посчитали так же. И приняли превентивные меры. Жизнь врага для них не стоит ломаного гроша. В головах нет ни одного предрассудка из вбитых в нас тысячелетним воспитанием. Ни гуманизма, ни ценности абстрактной человеческой жизни, ни прав человека, ни презумпции невиновности. Есть враг. Врага надо убить. Есть друг. Друга надо спасти. Все! Всех остальных — не трогать, пока не станет ясно, друг это или враг. Не «доказано», а «ясно»! Каждый сам и прокурор, и адвокат, и судья. И палач. Разбирательство проходит в доли секунды, а приговор приводится в исполнение немедленно и обжалованию не подлежит. Но поверь, он бывает и положительным. Патрули сначала стреляют, потом разговаривают. Но ни один из бежавших в Пасруд дехкан не убит. Понимаешь, ни один! «Ребенки» не агрессивны, они целесообразны. Они люди, но совсем другие люди. Мы, те, кто их такими вырастили, их понимаем. Не до конца, но понимаем. Тебе на это дико смотреть. Но они такие, какие есть…
— И вы собираетесь их выпустить в большой мир? Каждый, кто наступил «ребенку» на ногу — враг! Потребовавший денег за еду — тоже! А про патруль, решивший проверить документы, даже говорить не буду! Да они вырежут половину Душанбе в первый же день!
— Многих зарезали «языки» Ирбиса? Это те же «ребенки». И на Анзобе их было достаточно много. Молчишь? Андрей, пойми, они люди. Не дикари, не звери, не садисты. Они знают, что такое Правила. Понимают их необходимость. Умеют по ним жить. Да, умеют убивать. И ни малейших терзаний по этому поводу не испытывают. Не убивать тоже умеют. И хорошо понимают, что такое необходимость и дисциплина. А без гуманизма и прав человека — проживут как-нибудь.
— Ну, без этого мы и сами обойдемся. В двенадцатом ни то, ни другое никого не спасло…
— В восемьдесят втором я действовал так же, как они. Поэтому мы с тобой живы. До сих пор живы. Сейчас «ребенки» спасли Лагерь. Еще они спасли Матчу и сберегли немало жизней твоих бойцов. Надо хорошо подумать, Андрей. Может быть, именно они — Люди?
Виктор снова встал с камня. Тут же поднялся и пес.
— Пойдем, до темноты еще успеем спуститься в Лагерь. Тем более, твоя телохранительница все твои шмотки утащила. А внучка — мои. Взамен Фарида мешок оставила. А ведь я знал! Чувствовал, что когда-нибудь придется тащить на горбу Бодхани Ахмадова…
27 августа 2024 года
Таджикистан, Фанские горы, слияние Имата и Пасруда
Стремительный горный поток бежал вниз, в Фандарью, и дальше в Зеравшан, чтобы вместе влиться в Амударью и продолжить свой бег к Аральскому морю. Левая сторона потока была прозрачной и ярко-синей, а правая — мутной и желтой.
На большом камне, вдававшемся в бурную воду горной реки, ссутулившись, сидела маленькая девочка. Сухие глаза мало кого могли обмануть. Достаточно было увидеть бесконечное отчаянье в позе ребенка. Или «ребенка». Сильные люди плачут глубоко внутри, не давая свободы слезам…
Аверин старался не шуметь, хотя иллюзий не питал: Санька его заметила, пусть и не показала вида. Как сидела, уткнувшись отсутствующим взглядом в реку, так и продолжала сидеть. Ни звука, ни движения. Изваяние. Камень на камне. Мрамор на граните.
Огневолк присел рядом. Найти Саньку было несложно. Она всегда любила это место. Действительно, здесь хорошо, разве что далековато, почти двадцать километров от Лагеря. Впрочем, что такое для «ребенка» два десятка километров?
Найти не сложно. А вот что говорить? Точнее, с чего начать?..
— Не надо, дядя Женя, — вдруг сказала девочка, так же глядя на два несмешивающихся потока. — Не надо ничего говорить. И сочувствовать не надо. Я живу. Не прыгаю в Пасруд. Ем. Пью. Тренируюсь. Живу. Мне не нужен другой пёс.
— Ты живешь, — откликнулся Аверин. — Ешь. Ты ешь. А он — нет.
— Кто?
— Пусик. Не ест. Никого не слушает. Не идет на контакт. Даже со мной.
Санька подняла голову и посмотрела на кинолога. Заинтересованности во взгляде не было. Ни малейшей.
