Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия

– Ну, ты чего, гад, не видишь, чья баба!

Борода посмотрел на руку мужика, скомкавшую ему рубашку, и спокойно ответил всклокоченной голове:

– А ты что, не видишь, козел, что это у меня единственная парадная форма одежды? – и так шваркнул мужика, что тот кулем рухнул под стол, выдрав на прощание из парадной рубашки Бороды изрядный кусок, а заодно прихватив клок волос из его бороды.

Из-за стола попытались подняться дружки мужика, но я легонько стукнул самому резвому по шее и надолго освободил его от морального долга помощи, а заодно и от лишних телодвижений. Остальные же так и не смогли выбраться из-за стола, так как он не отпускал их.

Сестра обняла нас по очереди, а Боба только погладила по голове. Глаза ее просияли несказанной радостью. Меня даже уколола легкая зависть, чему я тоже слегка удивился. Мы впятером покинули трапезный зал.

– Сестра, объясни, что тут происходит? – попросил Борода.

– Сестра, объясни малышу, что месяц не было жратвы, а потом жратву привезли и пойла к ней, хоть залейся, – сказал Боб.

– Ты прав, – вздохнула Сестра. И снова сияющий взгляд. Или мне показалось?

– А ребенок?

– Нет ребенка.

Некоторое время шли в тягостном молчании.

– Уж лучше голодать, чем что попало есть, – сказал Рассказчик.

– Поглядела бы я на тебя! – сорвалась Сестра и заплакала.

– Да нет, я что, я ничего. Прости, ради бога. Это Омар Хайам, – ретировался Рассказчик. – Слова нельзя сказать. Все, замолкаю. Пардоньте.

– У тебя дети есть? – спросил я Рассказчика.

Тот помрачнел и ответил:

– Entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem. Так говорили древние. Сущность не умножается без необходимости.

– Ой, Рыцарь ты мой, Рыцарь! В каких краях был, кого защищал? – с надрывом спросила вдруг Сестра. Мне показалось, что я участвую в какой-то пошленькой пьеске с адюльтером и душераздирающими воплями. Как-то не вязался тон ее восклицания и смысл его со всем, что она пережила за это время без нас. Хотя – сколько прошло тут времени, кто его замечал, кто его отмерял?.. Мы остановились и сели передохнуть на какие-то ящики. Сестра двигалась с трудом.

– Как это все далеко! – пробормотал Рассказчик. – Как далеко!

– Не вытерпел. Что, баню в Галерах вспомнил? – спросил Боб.

– Да иди ты сам в баню! Кто про что, а вшивые про баню. Сдалась мне твоя баня. Ты про баню лучше жене своей расскажи. Кстати, Сестра, где она, жена его, а то Боб достал нас в пути, где да где его ненаглядная, а сейчас спросить стесняется.

Сестра пожала плечами.

– Да тут где-то. Где ей быть? Жены, они всегда под боком.

– Рассказ один вспомнил, – продолжил Рассказчик. На него опять нашел сказительный зуд с непременным атрибутом морализирования. – Маленький такой японский рассказик, миниатюрный и прелестный, как все японское.

– Кончается харакири, – предположил я.

– А что, у этого писателя даже о харакири написано совершенно изумительно. Я имею в виду Акутагаву. А вот Мисима, например, так даже сам наглядно показал, как надо всем писателям ставить точку.

– Ну, знаю, – сказал Боб.

– Это хорошо, – спокойно посмотрел на взъерошенного Боба Рассказчик. Когда он начинал о чем-либо рассказывать, он становился бесстрастным, как книга. – Это хорошо, что ты знаешь. Ты обогнал Сократа, вон Рыцарь не даст соврать. И рассказ-то ни о чем, особенно если его пересадить на нашу почву. Да он и не примется у нас. У нас буйным цветом всходят хлопчатник да кукуруза, а в их зарослях резвятся проститутки, дебилы и партноменклатура. А орошается все это слезами и соплями народа. Честное слово, хочу рассказать, а боюсь, не поймете.

– Не боись, – сказал Боб. – Акутагаву поймем.

Я вспомнил, что Борхес не дерзнул пересказывать Данте своими словами. Рассказчик взглянул на меня и сказал:

– Так то же Борхес.

– Что? – не понял Боб.

Там никакого действия нет, а так, полутона, полудень, полувечер, все пристойно, по правилам хорошего тона, я бы сказал, по японским правилам. Харакири, кстати, выполняется по жесточайше консервативному ритуалу. Оно у них относится к правилам высочайшего тона. Самурай, прежде чем выпустить себе кишки, должен настолько высоко воспарить духом, что нам, грешным, не разглядеть его с земли даже в телескоп.

У нас ведь жизнь тоже по правилам идет, но по всяким частным правилам: в трамвае висят правила проезда в трамвае, в магазине – правила закрытия магазина на обед, в общественном туалете – правила хождения на двор. А вот правила хорошего тона нигде не написаны – кому их писать? Оттого их, наверное, теоретически знают только искусствоведы, а практически лишь самураи да приличные художники.

Так ведь, Борода? Пардон, отвлекся.

Так вот, летним японским вечером сидит на японской веранде японский профессор с японской фамилией и читает для души, для японской своей души, неяпонскую «Драматургию» Стриндберга…

Боб, давно перечитывал Стриндберга для души? В третьем классе? Это ты «Муму» читал. А может, фильм такой смотрел. А скорее всего – надписи на женских маечках. Стриндберг не хоккеист, хотя швед. Из команды шведстремов, а не финноненов.

Читает профессор, думает о японской культуре и японских традициях и испытывает чувство глубокого удовлетворения от жизни, от своего положения в обществе, от теплого летнего вечера, от изысканного чтения, от собственных, надо полагать, нетривиальных мыслей, словом, от всего своего существования почти на олимпийской высоте. Только он прочитал о том, что актеры часто спекулируют случайно найденным сценическим приемом, употребляя его кстати и некстати, пока совсем не заездят, как его прервали: пришла незнакомая дама лет сорока.

Кстати, говорить о незнакомой даме, что ей лет сорок, по меньшей мере некорректно. Но это не Акутагава сказал. Это я так предположил.

То была мать одного из его учеников, который сейчас лежал в больнице. Профессор, надо отдать ему должное, как-то навещал больного ученика в больнице (представь: наш профессор навещает в общежитии занемогшего студента). После традиционного обмена любезностями стали пить чай. Ча-ай!

Профессор поинтересовался у гостьи здоровьем ее сына.

«Умер, – сказала та. – Неделю назад».

Просто так сказала, как говорят: «Дождь перестал».

Профессор едва не поперхнулся. Ситуация возникла непростая. Профессор растерянно молчит, а посетительница поясняет профессору, что сын всегда хорошо отзывался о нем. Поэтому она и сочла возможным навестить его, чтобы выразить свою благодарность. Профессор был сильно смущен: надо было как-то утешить незнакомку, но есть ведь и правила приличия – незнакомка может воспринять это участие как фамильярность. Его смущение усугублялось странным поведением дамы. У нее умер сын, а она спокойна, на губах играет улыбка, говорит о каких-то пустяках. Обыденность ее поведения не могла не показаться профессору странной – ведь слезы, безутешный взор, что там еще? – были бы так естественны!

Тут случайно упал на пол веер (хотя ничего не бывает в жизни случайно, особенно когда о ней пишут хорошие писатели), и, поднимая его, профессор с изумлением увидел под столом дрожащие руки гостьи – они комкали и рвали носовой платок.

Помню дословно, в русском переводе: «Дама лицом улыбалась, на самом же деле всем существом своим рыдала».

Профессор поразился выдержке посетительницы и, приписав это свойство всем японским женщинам, испытал от этой абстрактной мысли какое-то гордое и тонкое удовлетворение, очень конкретное, кстати, может быть, еще и оттого, что жена его была американка.

Проводив женщину, он принял ванну, поел вишен, уселся в кресле под фонарем, рассеянно размышляя о тождестве этики и повседневной морали, и немного погодя продолжил чтение Стриндберга. И тут же напоролся на описание дешевого актерского приема, состоявшего в том, что актриса с ясной улыбкой на лице рвет руками платок.

Всю безмятежность профессора как рукой сняло, точно ее тоже скомкали, будто носовой платок. Мало того, он вдруг почувствовал, как рушится его привычный, прочный, уютный, добротный и возвышенный мир, в котором он находился, судя по всему, с рождения. Его космополитический ум еще был во власти ясной космогонии, в основании которой сияла чистая Красота, а вот японская душа его оказалась во власти первобытного хаоса, где ничему не было своего места и вещи не имели своих имен. Гармония дала трещину, как вон та стена, и через эту трещину нельзя уже было перекинуть мостик, соединяющий реальный мир идей и странный мир повседневности.

– Вот, собственно, и все, – вздохнул Рассказчик, – и как это все далеко!

– Да уж, – сказал Боб. – Нам бы их проблемы! Из твоих баек, сказитель ты наш, впору халат шить, и еще останется.