Гоар Маркосян-Каспер - Ищи горы
— Кинжалы, — сказал вдруг Маран.
— Что кинжалы? Кинжалы?! Думаешь, они годятся?
Вместо ответа Маран обернулся и попросил у одного из воинов, входивших в свиту Деци, кинжал. Тот неохотно, но дал. Трехгранный клинок с заостренным концом переходил в длинную — можно браться двумя руками, круглую рукоятку, завершавшуюся резким расширением в виде полушария, выковано все целиком, грубовато, но без изъянов.
— Веревка не соскользнет?
— Не думаю. Эта штука удержит.
— А не сломается?
— Лахская сталь?
Дан покраснел. Лахская сталь имела прочность невообразимую. Не гнулась, не ломалась, не ржавела. В ней были десятки присадок, и при анализе новых сортов выявлялись новые. За четыре года землянам не удалось воспроизвести этот сплав. Только трясясь от страха за свою жизнь, можно было об этом забыть.
Неужели я такой трус, подумал он зло.
Эта же мысль мелькнула у него через два часа, когда он осознал, что находится на том самом уступе… ни сразу после восхождения, ни позднее он не мог восстановить в памяти детали подъема, в воспоминаниях так и остался провал между минутой, когда он еще твердо стоял обеими ногами на земле, и невероятно долгим мгновением, когда прочно усевшись на камень, он провел ладонью по гладкой поверхности… обтесанной со старанием и любовью неведомым камнотесом? Он еще сомневался, когда его пальцы, продолжая движение, наткнулись на первый желобок вырезанного в камне узора…
Дан попробовал перевернуться на другой бок и охнул — после нового для него вида физических упражнений все болело, мышцы ныли. Он с завистью покосился на Марана, сидевшего у костра в свободной позе. Как ни в чем не бывало! Вот черт — все ему нипочем… Но тут Маран протянул руку за флягой, и по едва уловимому отличию этого несколько принужденного жеста от его обычных уверенных и изящных движений, Дан понял, что ему вовсе не «все нипочем», просто он делает вид… Спрашивается, почему? Почему он, Дан, может позволить себе валяться пластом и охать, а Маран непременно должен «делать вид»? Почему бы не расслабиться, когда тебя не видит никто, кроме друзей? Вот был бы напарник для Железного Тиграна, подумал Дан с легкой иронией, вспомнив, как шеф при первой встрече рассказал ему… дабы потешить его уязвленное собственным бездарным поведением на Торене самолюбие, не иначе!.. рассказал историю своего известного не только всей Разведке, но и любому мало-мальски осведомленному в делах космических землянину прозвища… «Лет тридцать с лишним назад, на Умбриэле, — говорил он, не глядя на Дана, — я глупейшим образом угодил в ловушку… не один, нас было двое… Ловушка — это, конечно, фигурально выражаясь, мы ее сами себе устроили, два идиота…»
Тут долетевший до ушей обрывок заставил Дана прислушаться к разговору.
— По сути дела это трагедия, — говорил Поэт, развалившись на шкуре и потягивая вино — дар Деци. — После того, как Ат сообщила мне, что есть человеческое мясо не только необходимость, но и добродетель, и что она никогда не перестанет это делать, ибо так повелел бог Нец…
— Как?! Повтори-ка!
— Так повелел бог Нец. А что случилось?
— Нет, ничего. Продолжай.
— После этого, как ты понимаешь, я не в состоянии относиться к ней… Ты меня не слушаешь. О чем ты думаешь?
— Что?.. А! О боге Неце.
— Маран!
— Да слушаю я, слушаю!
— Всякий раз, когда я смотрю на ее прелестное личико, я представляю себе, как она точит зубки на мои косточки.
— Это преувеличение, как-никак ты ее спаситель. Впрочем, любовь к людоедке вряд ли именно то чувство, которого я мог бы пожелать своему лучшему другу, так что тем лучше.
— Тем хуже! Ибо я все равно не могу допустить, чтобы юную девушку…
— Женщину.
Поэт посмотрел на Марана с подозрением.
— Откуда ты?..
— Что с тобой, Поэт? Не хочешь же ты сказать, что до сих пор…
Поэт насупился.
— Она же ребенок. Ей не больше пятнадцати лет…
— Ребенок — ты! Вот что значит пренебрегать низменными материями. Спросил бы у меня, я-то насмотрелся на этих милых детишек. Они полигамны, приобщаются к сексу с двенадцати-тринадцати лет, занимаются им публично и, кстати, с большой охотой.
— Да? В любом случае, я не могу позволить, чтобы молодую и красивую женщину…
— А старую и уродливую?
— Маран! Ты мне надоел!
— Прошу прощения.
— Словом, я не могу позволить, чтобы погибла женщина, которую… которая… В общем, неважно, не могу и все. И боюсь, что мне придется пожертвовать жизнью. Своей. А возможно, и твоей… вашими… если, конечно, ты ничего не придумаешь.
— Что я могу придумать? — сказал Маран рассеянно.
— Что хочешь. Маран! Ты опять меня не слушаешь! Что тебя так занимает? Бог Нец?
— Представь себе.
— Самое время. Что ты прицепился к этому дурацкому Нецу? Объясни, пожалуйста.
— Если я скажу, что благодаря Нецу поверил в твою гениальность, ты перестанешь называть его дурацким?
— В мою гениальность, положим, ты должен был поверить давно, — заметил Поэт. — А о каком из ее проявлений идет речь?
— Помнишь, ты предположил, что между дикарями и развалинами города есть связь?
— Что и подтвердилось. Но при чем здесь бог Нец?
— В чем, по-твоему, заключается эта связь?
— В том, что дикари знают дорогу в развалины и таскают оттуда всякие блестящие предметы.
— Это та связь, которую видят все. Лахины в том числе.
— Есть что-то еще?
Дан слушал все внимательней, при последних словах Марана он обнаружил, что сидит и что сел, даже не почувствовав боли в растянутых мышцах.
— Дан! — обратился к нему Маран. — Помнишь имя бога, которого по преданию, рассказанному кехсом, ослушались жители погибшего города?
— Нец, — прошептал Дан. — Черт возьми, Нец!
— Это может быть совпадением.
— Нет, Поэт, это не совпадение. — Маран огляделся. — Где Ат? — осведомился он. — Ну-ка приведи ее сюда.
— Зачем она тебе? Уверяю тебя, она ничего не знает о Нижнем городе, я спрашивал ее тысячу раз. К тому же девчонка до судорог боится гнева Неца. Оставь ее в покое.
— Ты же сам просил меня что-нибудь придумать.
— И ты придумал? — спросил Поэт недоверчиво. — Что-то слишком быстро.
— Ты позовешь ее или нет?
— Позову. — Поэт встал и пошел в шатер.
— Что ты хочешь узнать? — спросил Дан.
— Что получится.
Маран поднялся с песка и сел на камень, выпрямился, пригладил волосы. У него был вид актера, сосредотачивающегося перед тем, как выйти на сцену. Дан с любопытством наблюдал за ним.
Появился Поэт, ведя за руку испуганную дикарку. Маран повелительно сказал на языке людоедов:
— Подойди сюда, Ат!
Услышав его, Дан остолбенел, ему и в голову не приходило, что Маран успел выучить если не язык дикарей, то какие-то фразы из него, сам он запомнил не больше двадцати слов, хотя исправно… во всяком случае, не меньше Марана… присутствовал на «уроках», которые брал у Ат Поэт. Удивился и Поэт, но не слишком. Поняв, что Маран в переводчике не нуждается, он присел на корточки рядом с Даном, чтобы послужить переводчиком последнему.
Ат робко приблизилась к Марану, остановилась на почтительном расстоянии, потупилась и прикрыла нижнюю часть лица прядью своих пышных волос, что означало крайнее смущение.
— Смотри. — Маран небрежно вытянул из ножен свой нож, перевернул его лезвием вниз и дважды коротко нажал на рукоятку. Из крохотной щели на конце рукоятки вырвался длинный язычок пламени — в нож была вмонтирована электронная зажигалка.
— Тебе понятен этот знак?
К величайшему удивлению Дана Ат мелко и часто закивала головой.
— Грозный бог Нец доволен тобой, — торжественно произнес Маран. — Ты берегла от чужеземцев тайну Нижнего города, как подобает дочери племени, хранимого огнем Неца. Но сегодня он повелел мне передать тебе его волю: отныне тайна должна перестать быть тайной.
Ат неожиданно вцепилась обеими руками себе в волосы, рухнула на песок и, извиваясь, стала беспорядочно что-то выкрикивать. Поэт рванулся было к ней, но Дан удержал его.
— Погоди, — шепнул он лихорадочно. — Переводи, что ты молчишь!
— Она говорит, что тайна города смертоносна, что Нец изгнал его былых жителей за то, что они не умели сохранить эту тайну, что племя должно скрывать ее под угрозой гибели… Ничего она не скажет, зря Маран это затеял, только напугал девчонку… Она так вопит, что он не разберет ни слова, может, подсказать ему?
Разобрал Маран все, что выкрикнула Ат, или нет, осталось неизвестным, наверно, разобрал, потому что заговорил снова.
— Да, — сказал он, сурово сдвинув брови, — тайна города смертоносна, и Нец повелел племени хранить ее. Но племя плохо исполняло волю бога, тайна была выдана и привела в пустыню чужеземцев. И гнев Неца покарал непослушных.
