Ян Гельман - 666, или Невероятная история, не имевшая места случиться, но имевшая место быть
Гнездышко, только недавно начавшее обрастать пухом, еще не наполненное писком желторотых птенцов, хотя всего остального в нем уже было собрано немало, грозило рухнуть с высоких веничных ветвей. Горестно обхватив руками буйную искусствоведческую голову, Женя Зюрин тихо стонал, все глубже погружаясь в огромное кожаное кресло у двери. Кресло было его гордостью, так как приближало его к Вольтеру и нетленности. Кроме того, высокая спинка заслоняла от прекрасных глаз жены Виолетты наиболее рискованные иллюстрации из любимой монографии «Изображения женских половых органов на мамонтовых бивнях эпохи Кроманьона» парижского издательства «Ле блуд», за которой искусствовед обычно отдыхал от веничных трудов. Но в настоящий момент даже простая и строгая красота цветных вкладок не могла вывести Евгения Николаевича из состояния безысходного отчаяния. Виолетта сосредоточенно пудрила нос. Молчание становилось все более тягостным. Наконец оно было прервано громким, полным оптимизма, свойственного интеллигенции, воплем «Все пропало!». Зюрин вскочил и побежал по комнате, спотыкаясь о разбросанные по полу парфюмерные наборы и образцы веничной продукции. – Все, все пропало! Виолетта внимательно посмотрела на мужа, и взгляд ее, влажный и зовущий, как у горной газели, стал грустным и тусклым, как у колхозной коровы. – Все! Половицы вск'оют, моног'афию конфискуют, – стонал искусствовед. Его неискушенной в вопросах сыска душе именно вскрытие половиц с последующей конфискацией казалось, естественным и неизбежным результатом любого расследования. – А меня, меня! – Евгения Зю'ина-Мышевецского, туда, на лесоповал… Виолетта попыталась представить супруга среди красиво падающих сосен, но не смогла. – Что? что я буду там делать? – возопил Зюрин. – Где та ме'а ст'аданий?… – Стенгазеты рисовать, – сообразила практичная Виолетта, но поскольку практичность не сочеталась у нее с тактичностью, тут же изложила свои соображения мужу. Евгений Николаевич застонал еще громче. – Ну, не убивайся так, – утешающе проворковала Виолетта. – В конце концов, каких-то пять-шесть лет… – Виолетта! Что ты говоришь?! – заревел Зюрин. Он несколько иначе, чем жена, представлял себе ход времени. – Что ты говоришь? И это – в такой момент? Сейчас эти двое вернутся с понятыми, и тогда все! «Дальнейшее – молчание, Горацио!». Как это будет по латыни? Познания Виолетты в латыни ограничивались двумя-тремя названиями специфических лекарств от специфических же недугов, к которым должна быть готова любая молодая женщина, не ограничивающая своих интересов одним только искусствоведением. Но сейчас эти знания едва ли могли облегчить участь мужа, и Виолетта опять вернулась к прерванному его стонами занятию. Нельзя сказать, что была она абсолютно бесстрастна. Именно в описываемый момент ее любящее женское сердце билось быстрее обычного. На впечатлительную Вилю Боршть, ныне Зюрину, сильно подействовало внезапное прекращение допроса практикантами сыска и их стремительный уход. И если искусствовед Зюрин трактовал молниеносное отступление практикантов как уход за понятыми, то Виолетта подходила к этому событию совсем иначе. – Они в меня влюбились, оба, с первого взгляда, – думала она, нелепо касаясь пуховкой пуговки носа. – И бежали под напором чувств. Ах! Отступление курсантов, действительно, было стремительным. Прервав на середине допрос гражданина Зюрина и его очаровательной жены, они, заметно убыстряясь, двинулись к выходу из «гнездышка» уже через пять минут после начала беседы. У практиканта Федина, впрочем, хватило еще мужества прохрипеть через плотно сжатые служебные зубы официальное: – До окончания следствия прошу… И тут же, эхом вторя ему, сминая в крепких руках листы служебно-разыскного блокнота, практикант Бовин выдохнул глубоко личное: – Скажите, а где тут у вас?… На обоих неотвратимо наступал срок действия эликсира, так щедро отпущенного в их чашки Колюшкой Матюковым… Итак, практиканты отбыли в поисках мест, способных облегчить если не душу, то хотя бы тело, а драма семейства Зюриных, возникшая с их приходом, продолжалась. – Послушай, Виолетта, – задохнулся в нахлынувшем ужасе искусствовед, – а может, может, меня расстреляют? – За что? – подозрительно посмотрела на него верная подруга. – За это, за особо крупные размеры… – Размеры чего? – Виолеттины глаза несколько ожили. Вспомнился Колька Пентюх. И некоторые другие товарищи. – Ну, как ты можешь? В такую минуту! – искусствовед опять рухнул в кресло. Виолетта задумалась, что случалось с ней не часто. В принципе муж, особенно в последнюю, веничную пору своей жизни, Виолетту устраивал. Особенно в связи с полным нежеланием Кольки Пентюха и некоторых других товарищей перевести отношения с Виолеттой из близких в тесные. А потому… – Ты знаешь, – задумчиво проворковала она, откладывая пуховку и берясь за карандаш для ресниц, – надо позвонить… – Куда позвонить? – непонимающе возник из-за спинки вольтеровского кресла Евгений Николаевич. – Ну как – куда? Куда все звонят по телефону… У меня был один знакомый… Давно, еще до тебя… Так он… – И ты предлагаешь ЭТО мне? – гипотетическая дворянская кровь ударила во всклокоченную голову искусствоведу. – Мне, интеллигенту, который… которому… которого… звонить по телефону?… – Ну, и будешь сидеть, дурак! – спокойно сказала Виолетта и осторожно заплакала, стараясь не размыть дефицитную ресничную тушь, – Я говорила: покупай резинки, нечего барахлон на тесемки таскать! – Резинки неэстетично, – пискнул искусствовед. – ТАМ поэстетствуешь, – злорадно скорчилась Виолетта. Зюрин вспомнил виденную им когда-то по телевизору бензопилу «Дружба», и ему стало совсем нехорошо.
– Виля, ты меня любишь? – дрожащим шепотом произнес он, крепко прижимая к груди любимую монографию игривых парижан.
– . Очень! – Виолетта положила на трюмо карандаш для бровей и взялась за помаду.
– Тогда я сделаю ЭТО. Сделаю ради тебя. Ради нашего будущего. Давай телефон, пока они не вернулись!
* * *Темнело за окном. Тишело. Это – «за». А «перед» окном? С этой, значит, стороны, с нашей?
Лежал на диванчике из кожзаменителя, с валиками, по делам расследователь Сергей Степанович Травоядов, Лежал. Сведения переваривал. Отдыхал. Да время от времени выпученным глазом на холодильник «Саратов» посматривал. Зеленым крашеный, на сейф похожий. И думал. А как надумал, встал по делам расследователь, высморкался и пиджачишко старенький натянул. Потом кепчонку поплоше. Ну, а уж потом только – погоны, тоже старенькие, майорские – из-под дивана вытащил да на плечи возложил. Как приросли! Просветов – два, звезда – одна. Взмахнул несколько раз погонами для пробы, под потолок низковатый новостроенный поднялся. Действуют! Окошко тихонько отворил и вылетел.
Летел медленно, осторожно, с опаской. Большой крюк сделал, гостиницу «Интурист» огибая. Потом – крюк поменьше, над ларьком уцененных бриллиантов завис, изучая, кто, значит, подходит, интересуется. Все равно ведь по пути – не пропадать же добру полетному зря.
А уж потом прямой взял курс на цель. Тряхнуло только раз, когда над Клубом юных кролиководов пролетал. Теплая волна собранческого воздуха послепрезидиумного подхватила и вверх подняла. Воспарил и видел сверху, как растекались ручьями трудящиеся с Мероприятия демократическим пешком. Приметил и как укатила черная «Волга», увозя верного слугу и избранника народного тов. Обличенных. Сделал еще для верности круг над Домом №, что по Улице, – вдруг ошибка?
Не было ошибки. Сгинула Фабрика Имени Юбилея Славных Событий. Что же? Теперь – прямо. И через шесть полетных минут опустился по делам расследователь на привычно прогнувшийся под ним карниз у окошка, отдаленного от всего белого света барахлоновой, во вполне патриотический цвет крашеной, занавеской. И легонько в форточку стукнул. За окошком охнуло. Занавеска патриотическая отодвинулась. Здрасьте. – Феодора! – первомайским голосом призвал жену Фриду объявившийся из-за занавески гражданин Апельсинченко. – Феодора, посмотри, кто только к нам прилетел? – Кто только к нам не прилетал, – появилась в дверном проеме и куда более откровенным и куда менее первомайским голосом пропела Фрида Рафаиловна. – Это таки счастье, это большое человеческое счастье видеть вас здесь так часто. – Феодора! Феодора! – Шурик Иванович замахал руками как небольшая ветряная мельница, отчего сразу зашуршали и зашевелились, как лес перед бурей, развешенные по стенам грамоты за честный, добросовестный труд. Прервем, буквально на секунду, гостеприимную чету и обратимся к истории взаимоотношений складского труженика с расследователем по делам. Первая их встреча состоялась много-много лет назад и закончилась полной и убедительной победой только вступившего на свою стезю лейтенанта Отраво-Ядова. Впоследствии, с изменением взглядов на роль тов. Зачинавшего, Шурику Иванычу, тогда еще Шмулю Ароновичу, пришлось бы совсем плохо, но пронесло. А во времена новые ветерану Апельсинченко и ветерану Травоядову и вовсе делить стало нечего. Кроме небольших и формально неопределенных сумм, чаще, чем следовало бы, по мнению Фриды Рафаиловны, получаемых расследователем по делам. Такое положение устраивало обе стороны, а потому могло бы длиться бесконечно долго, если бы не последнее, абсолютно загадочное и невероятное событие. Событие, прервавшее естественную жизненную цепочку от правонарушителя к правоохранителю. Обрыв жизненной цепочки – явление недопустимое, вот почему, сразу переходя к делу, прямо с карниза, Сергей Степанович, нацелив оба глаза – и выпученный и прищуренный, – на честное до бледности лицо гражданина Апельсинченко, выстрелил в упор: – Шмуль! Где Фабрика?
