Рэй Брэдбери - Высоко в небеса: 100 рассказов
— Они проводили каждое лето, бегая по округе и колотя друг друга, как идиоты, — серьезно пояснил мистер Филдс.
— Я предпочитаю наши организованные государством летние трудовые лагеря, — тихо пробормотал Роберт, глядя в пустоту.
Машина времени остановилась снова.
— Четвертое июля, — объявил мистер Филдс. — Год тысяча девятьсот двадцать восьмой. Древний праздник, когда люди отстреливали друг другу пальцы.
Путешественники стояли напротив того же дома, на той же улице, но уже теплым летним вечером. Свистели фейерверки, и ребятишки на каждом крыльце швыряли в воздух штуковины, взрывавшиеся — бум!!!
— Не бегите! — вскрикнул мистер Филдс. — Это не война! Не бойтесь!
Но лица Дженет, и Роберта, и Уильяма розовели, и голубели, и белели под светом струй ласкового огня.
— Мы в порядке, — прошептала Дженет, застыв.
— К счастью, — объявил мистер Филдс, — фейерверки были запрещены сто лет назад и подобные взрывоопасные развлечения прекратились.
Дети плясали, как эльфы, выписывая бенгальскими огнями в ночном летнем небе свои имена и судьбы.
— Я бы тоже так хотела, — прошептала Дженет. — Написать свое имя в небе. Ясно? Хотела бы.
— Что? — Мистер Филдс отвлекся и не слышал.
— Ничего, — отозвалась Дженет.
— Бумм!! — шептали Уильям и Роберт, стоя в тени ласковой летней листвы, глядя вверх, на алые, зеленые, белые огни в прекрасном ночном небе над лужайками. — Бумм!
Октябрь.
Машина времени остановилась в последний раз, в поздний час, в месяце огненных листьев. Люди вбегали в дома с тыквами и кукурузными початками. Плясали скелеты, порхали летучие мыши, в темных дверных проемах покачивались яблоки.
— Хэллоуин, — сказал мистер Филдс. — Средоточие ужаса. Это, как вы знаете, была эпоха суеверий. Потом братьев Гримм, призраков, скелеты и прочую чепуху запретили. Вы, дети, слава Богу, выросли в чистом мире, где нет духов и привидений. У нас есть пристойные праздники — день рождения Уильяма С. Чаттертона. День труда. День машин.
Глухой октябрьской ночью они шли мимо того же дома, глядя на треугольноглазые тыквы, на маски, что щерились из темных чердаков и сырых подвалов. А в доме сидели, сбившись в кружок, дети и смеялись над страшными сказками.
— Я хочу быть внутри, с ними, — промолвила наконец Дженет.
— В социологическом смысле? — спросили мальчики.
— Нет, — ответила она.
— Что? — переспросил мистер Филдс.
— Нет. Просто хочу к ним, хочу остаться здесь, хочу жить здесь, здесь и нигде больше, хочу хлопушек и фонарей и цирк-шапито, хочу Рождество и Валентинов день и Четвертое июля, хочу все, что мы видели.
— Это уже слишком… — начал было мистер Филдс.
Но Дженет уже не было.
— Роберт, Уильям, за мной!
Она побежала, и мальчишки кинулись за ней.
— Стойте! — заорал мистер Филдс. — Роберт! Уильям, не уйдешь! — Он схватил второго мальчика, но первый уже умчался. — Дженет, Роберт, вернитесь! Вас не переведут в седьмой класс! Вы провалите экзамен, Дженет, Боб — Боб!
Октябрьский ветер бушевал на улице и вместе с беглецами мчался к стонущей роще.
Уильям бился и изворачивался.
— Нет, Уильям, нет, тебя я верну домой. Мы покажем этим двоим, так покажем, что они не забудут. Им, значит, в прошлое захотелось? Ладно. Дженет, Боб! — прокричал мистер Филдс. — Оставайтесь в этом кошмаре, в этом хаосе! Через пару недель вы ко мне с плачем приползете! Но меня тут уже не будет, нет! Я оставлю вас здесь сходить с ума!
Он поволок Уильяма к Машине времени.
— Только не надо меня больше брать сюда на экскурсии, мистер Филдс, — всхлипывал мальчик. — Больше не надо, мистер Филдс, пожалуйста…
— Заткнись!
Машина времени ринулась в будущее, к подземным городам-ульям, стальным зданиям, стальным цветам, стальным лужайкам.
— Прощайте, Дженет, Боб!
Холодные вихри октября промывали город, как воды потопа. И когда стих ветер, он вынес всех ребят, приглашенных или нет, в масках или без, к гостеприимным дверям домой. Двери закрылись, и в ночи больше не слышалось шагов — только ветерок ныл в голых ветвях.
А в большом доме, при свечах, кто-то наливал холодный яблочный сидр всем, всем и каждому, кем бы они ни были.
1953
Time in Thy Flight
© Перевод В.Серебряков
Подмена
К восьми часам она приготовила длинные сигареты, достала хрустальные бокалы, опустила зеленую бутылку в серебряное ведерко с мелко наколотым льдом. Огляделась: картины висят ровно, пепельницы расставлены, как полагается. Тогда она взбила диванную подушку, отступила назад и прищурилась. А после заспешила в ванную и вернулась с пузырьком стрихнина, который предстояло засунуть под газеты на журнальном столике. Молоток и тонкий нож для колки льда уже лежали в нужных местах.
Она была во всеоружии.
Словно проведав об этом, тут же задребезжал телефон. В трубке прозвучало:
— Я уже поднимаюсь.
Он звонил из лифта, бесшумно плывущего по железной глотке здания, а сам тем временем приглаживал аккуратно подстриженные тонкие усы, поправлял белый летний пиджак и черный галстук. Сейчас он проведет рукой по светлым, чуть седеющим волосам — импозантный пятидесятилетний мужчина в прекрасной форме, сохранивший живость характера и охоту наносить визиты красивым женщинам слегка за тридцать, знающий толк в вине и прочих удовольствиях.
— Предатель — шепнула она у двери за миг до того, как послышался негромкий стук.
— Добрый вечер, Марта, — сказал он. — Так и будешь разглядывать меня с порога? — Она коснулась губами его щеки. — Это называется поцелуй? — В его голубых глазах мелькнуло недоумение. — Ну-ка. — Он показал ей пример.
Закрыв глаза, она думала: разве не то же самое повторялось неделю, месяц, год назад? Откуда у меня эти подозрения? Какая-то мелочь. Сущий пустяк, даже не выразить словами. Что-то в нем изменилось — неуловимо, но бесповоротно. От этой бесповоротной, решительной перемены она потеряла сон. Вскакивала с постели в три часа ночи, чтобы успеть до утра слетать на вертолете в сторону побережья, где без перерыва крутили кино, проецируя изображение прямо на облака неподалеку от Станции, причем фильмы были старые, тысяча девятьсот пятьдесят пятого года: неисчерпаемые, как воспоминания о прошлом, они брезжили в океанской дымке над темной водой, а голоса актеров плыли по волнам прилива, словно голоса богов. Вот уже два месяца ее не отпускала усталость.
— Не чувствую отклика. — Он отстранил ее от себя и окинул критическим взглядом. — Ты чем-то расстроена, Марта?
— Ничем, — ответила она.
А про себя подумала: всем. И добавила: тобой. Где ты сейчас, Леонард? С кем танцуешь весь вечер, с кем пьешь вино в апартаментах на другом конце города, с кем любезничаешь? Ты определенно не здесь, в этой квартире тебя нет и не было, и мне не составит труда это доказать.
— Что я вижу? — изумился он, глядя под ноги. — Молоток? Собираешься вешать картины, Марта?
— Нет, — засмеялась она, — собираюсь тебя убить.
— Вот оно что, — улыбнулся он. — Придется тебя задобрить. — И протянул ей бархатный футляр, в котором лежала нитка жемчуга.
— Ах, Леонард! — Дрожащими руками застегнув ожерелье на шее, она обернулась к нему. — Ты меня балуешь.
— Пустяки, — бросил он.
В такие минуты она почти забывала о своих подозрениях. Между ними все осталось по-прежнему, разве не так? Разве он к ней охладел? Конечно нет. Он по-прежнему внимателен, ласков и щедр. Каждый раз дарит ей украшения — то на палец, то на запястье. Почему же с недавних пор ей с ним так одиноко? Почему она не ощущает его присутствия? Кажется, все началось с газетной фотографии. Пару месяцев назад, семнадцатого апреля, его сфотографировали с Алисой Саммерс в заведении под названием «Клуб». Снимок попался ей на глаза только месяц спустя; тогда она ему сказала:
— Леонард, ты не рассказывал, что семнадцатого апреля водил в «Клуб» Алису Саммерс.
— Не рассказывал? Ну, да, было такое.
— Насколько я помню, тот вечер ты провел со мной.
— Что-то здесь не сходится. Мы с тобой обычно ужинаем, а потом до утра пьем вино под симфоническую музыку.
— Ошибки быть не может, Леонард: семнадцатого апреля ты приходил ко мне.
— Боюсь, ты захмелела, дорогая. Не ведешь ли ты дневник?
— Я уже не в том возрасте.
— То-то и оно. Нет дневника — нет и точных записей. Значит, я приходил к тебе либо накануне, либо следующим вечером. Хватит об этом, Марта, выпей вина.
Но это ее не убедило. В ту ночь ей не спалось: чем больше она раздумывала, тем сильнее укреплялась в мысли, что вечер и ночь семнадцатого апреля он провел с ней. Но так не бывает. Не мог же он одновременно находиться в двух местах.
Теперь они оба уставились на лежащий под ногами молоток. Марта подняла его с пола и положила на журнальный столик.
