Когда спящий проснется - Герберт Уэллс
Разговор тянулся бесконечно долго – так, по крайней мере, казалось Грехэму. Он поднял глаза на безмолвного великана, у ног которого заседал Совет, потом взгляд его стал блуждать по стенам. Они были сплошь покрыты рисунками в японском вкусе, вставленными в рамы из темного металла. Воздушная грация этих рисунков еще более усиливала внушительное впечатление, которое производила могучая белая фигура гиганта, застывшего в своей напряженной позе.
В то время как Грехэм вспомнил о Совете и снова посмотрел вниз, Говард спускался с эстрады. Когда он подошел настолько близко, что можно было рассмотреть его лицо, Грехэм заметил, что он очень красен и отдувается, как человек, только что покончивший с трудной задачей. Следы волнения еще оставались на его лице даже и тогда, когда он поднялся на галерею.
– Сюда, – сказал он коротко, и все четверо направились к маленькой двери, которая отворилась при их приближении. Красные конвойные стали по бокам этой двери, а Говард попросил Грехэма войти. На пороге он обернулся назад и увидел, что белые члены Совета все еще стоят на прежнем месте тесной группой и смотрят ему вслед. Потом тяжелая дверь затворилась за ними, и первый раз с момента своего пробуждения Грехэм очутился в полной тишине. Даже пол был затянут войлоком, так что не слышно было шагов.
Говард отворил вторую дверь, и они вошли в первую из двух смежных комнат, в которой все убранство было белого и зеленого цвета.
– Что это за Совет? – спросил Грехэм. – О чем они совещались? Что они намерены сделать со мной?
Говард тщательно запер дверь, тяжело перевел дух и что-то пробурчал себе под нос, потом прошелся по комнате и остановился перед Грехэмом отдуваясь.
– Уф! – вырвалось у него с облегчением. Грехэм смотрел на него и ждал.
– Надо вам знать, – начал Говард, избегая его взгляда, – что наш общественный строй очень сложен. Всякое неполное объяснение может дать вам совершенно ложное представление о нем. Все дело тут отчасти в том, что ваш маленький капитал вместе с завещанным вам состоянием вашего кузена Уорминга, увеличиваясь из года в год процентами и процентами на проценты, вырос до чудовищной цифры. А кроме того, и по другим причинам, – я не могу вам объяснить почему, – вы стали важным лицом, настолько важным, что можете влиять на судьбы мира.
Он замолчал.
– Ну и что же? – спросил Грехэм.
– У нас теперь трудное время… Народ волнуется…
– Ну?
– Ну, словом, дела обстоят таким образом, что признано целесообразным изолировать вас.
– То есть посадить меня под замок?
– Нет… только просить вас побыть некоторое время в уединении.
– Это, по меньшей мере, странно, – возмутился Грехэм.
– Вам не сделают никакого вреда, но вам придется посидеть…
– Пока мне не растолкуют, какое отношение имеет моя личность к вашим общественным делам?
– Именно.
– Прекрасно. Так начинайте же ваши объяснения. Почему вы сказали: «Не сделают вреда»? Разве и это было под сомнением?
– Сейчас я не могу ответить на этот вопрос.
– Почему?
– Это слишком длинная история, сэр.
– Тем больше причин начать не откладывая. Вы говорите, я важная особа. В таком случае вы должны исполнить мое требование. Я хочу знать, что значат крики толпы, которые я слышал с балкона? Какое отношение имеют они к тому, что я очнулся от моей многолетней спячки? И кто те люди в белом, которые сейчас совещались обо мне?
– Все в свое время, не торопитесь, – сказал Говард. – Мы переживаем переходное время: никто ни в чем не уверен. Ваше пробуждение… Никто не ожидал, что вы проснетесь. Это событие и обсуждает Совет.
– Какой Совет?
– Тот, который вы видели.
Грехэм сделал порывистое движение.
– Это черт знает что! Вы обязаны все мне рассказать!
– Вооружитесь терпением. Я очень вас прошу, подождите.
Грехэм резко опустился на стул.
– Я так долго ждал возвращения к жизни, что, очевидно, могу и еще подождать, – сказал он.
– Вот так-то лучше, – одобрил Говард. – А теперь мне придется оставить вас… ненадолго. Мне нужно быть в Совете… Извините.
Он направился к выходу, приостановился было в нерешительности, потом бесшумно отворил дверь и исчез.
Грехэм попробовал дверь и убедился, что она заперта каким-то особенным, неизвестным ему способом, потом он повернулся, походил из угла в угол и сел. Он долго сидел неподвижно со скрещенными руками и нахмуренным лбом, стараясь связать в одно целое все пестрые впечатления первых часов своей новой жизни. Эти гигантские сети протянутых в воздухе кабелей, паутина висячих мостов, эти огромные залы, бесконечные переходы; эта бурная волна народного движения, заливающая улицы, потом эта кучка белых людей у ног колоссального Атласа, – людей, явно недоброжелательно к нему настроенных; загадочное поведение Говарда, его обмолвки о каком-то огромном капитале, который по праву принадлежит ему, Грехэму, но которым, может быть, уже успели распорядиться без него; намеки на чуть ли не мировое значение его личности – всего этого никак не мог вместить его ум. Что он должен делать? Вернее, что он может сделать? Эти законопаченные комнаты красноречиво говорили о том, что он узник.
На одну минуту ему показалось несомненным, что весь этот ряд подавляющих впечатлений – просто сон. Он попробовал закрыть глаза, что оказалось не трудно, но это освященное временем средство не привело к пробуждению.
Потом он принялся исследовать все незнакомые детали обстановки обеих маленьких комнат, куда его заперли.
В большом овальном зеркале он увидел свое отражение и был поражен: на нем был изящный костюм, пунцовый со светло-голубым. Остроконечная, с легкой проседью бородка и полуседые волосы, оригинально, но красиво зачесанные надо лбом, совершенно меняли его лицо. Теперь ему можно было дать на вид лет сорок пять. В первую минуту он не узнал себя. И громко расхохотался, когда наконец узнал.
«Вот зайти бы к Уормингу в таком виде и предложить ему пойти со мной позавтракать в ресторане!» – мелькнуло у него в голове.
Продолжая смеяться, он стал перебирать одного за другим тех немногих близких друзей своей молодости, над кем можно было бы теперь так хорошо подшутить, и вдруг вспомнил, что из всех людей не осталось в живых ни души, что все они умерли много десятков лет тому назад. Сердце его сжалось острой болью, смех разом оборвался и сменился выражением отчаяния на побледневшем лице.
Но потом более яркая, волнующая картина
