Александр Житинский - Плывун
– Не стоит извинений, – лучезарно улыбнулась прорицательница. – Но свет в конце тоннеля виден безусловно.
И в это мгновение легонько звякнули сгрудившиеся на столе чашки, фужеры и рюмки, как бывает в поезде на стыках рельсов, когда звенят ложечки в пустых стаканах.
Котенок Николаич на руках Анюты издал короткое мяуканье.
– Я сейчас, – сказал Геннадий и, круто развернувшись, поспешил к лифту.
Дина улыбалась загадочно.
– Что это было? – спросил Пирошников.
– А что? Не понимаю… – насторожилась Софья.
Дети тоже ничего не заметили.
Лишь где-то в конце коридора залаяла собака.
Дети стали собираться по домам, откланялась и Софья Михайловна, пообещав завтра же в десять утра открыть магазин-салон поэзии, исчезла за своею дверью и прорицательница.
Пирошников запер дверь салона на ключ и зашел в свой бокс, принявший наконец домашний вид.
– Теперь можно жить, – объявил Пирошников котенку. – Точней, доживать, – добавил он мрачно, опуская котенка на застеленную постелью тахту…
Но Николаич ввиду своей крайней молодости отнюдь не собирался доживать, а, сладко потянувшись, изобразил на мордочке довольство и заснул сном праведника.
Глава 9. Предварительные итоги
Общий праздник новоселья, безусловно, способствовал началу работы магазина-салона поэзии. Софья Михайловна с первого же дня заимела обыкновение выносить стул, на котором она сидела, в общий коридор и встречать посетителей рядом с дверью в магазин, провожая внутрь и оставляя наедине с Прекрасным. А сама возвращалась на свой пост за новым посетителем.
Впрочем, интересовали ее не только посетители магазина, а вообще все домочадцы, спешившие на работу, в магазин или учиться, а также возвращавшиеся домой – каждому она успевала сказать слово, а иногда и завязать разговор.
Это относилось и к посторонним людям, навещавшим салон Деметры или парикмахерскую «Галатея». Лишь коренастые накачанные подростки из клуба восточных единоборств проходили мимо враскачку, не удостаиваясь ее внимания… Их Софья побаивалась.
За разговорами не забывала она и своих обязанностей продавца, непременно ввертывая на прощанье что-нибудь типа:
– Заходите, чудесный Есенин появился. В супере…
Или:
– Рекомендую Губермана. Краткость – сестра таланта.
Репертуар ее был разнообразен.
Пирошников в это время обычно находился за стенкой, в своем боксе, одетый в домашний костюм и тапки, небритый и иногда в меру похмельный. Щебетанье Софьи его почему-то раздражало, и лишь ощутимый доход от продаж как-то мирил его с новой формой торговли.
Правду сказать, ощутимым он был лишь в сравнении с доходом на Первой линии. Но и эти скромные продажи Софьи позволяли Пирошникову ежедневно выпивать вечером бутылочку сухого красного (он предпочитал бордо или кьянти стоимостью не более трехсот рублей за бутылку), закусывая его сыром и предаваясь сладостно-мучительному подведению итогов собственной жизни.
Он предпочитал называть их «предварительными итогами», повторяя известную ему хитрость Сомерсета Моэма, сочинившего когда-то книжку под таким названием – как бы итоговую, а потом прожившего еще лет двадцать, так что итоги действительно оказались весьма предварительными.
Впрочем, Пирошников никогда не считал себя не то что Сомерсетом Моэмом, но даже просто в какой-то степени творческим человеком. Точнее, человеком искусства, потому как творческим Пирошников считал любого человека, а главным предметом творения почитал его собственную жизнь. Это был роман, создаваемый и проживаемый на свой страх и риск перед другими людьми – читателями, а иногда и почитателями или хулителями его жизни. В сущности, он создавал свой роман жизни именно для них – для их одобрения или порицания, но не меньше и для себя, для собственного одобрения и порицания.
Сейчас он дописывал этот роман, и та концовка, которая свалилась ему на голову в виде возвращения в дом на Петроградской стороне, весьма его занимала, потому что такой сюжетный ход им ранее не предусматривался, а значит, требовал от него значительных творческих усилий, чтобы использовать на пользу роману.
Как любитель литературы он понимал, что одна концовка не может спасти слабого романа. И сейчас он анализировал свою жизнь именно так, как критик анализирует текст.
В этом романе имелась явно преувеличенная первая часть, растянувшаяся почти на тридцать лет. Это были годы поисков себя и своего жизненного предназначения. Непонятно было, откуда взялась сама идея предназначения, почему, с какой стати юный Пирошников решил, что у его жизни есть или должно быть Предназначение? В чем оно должно было состоять? В некоем длительном поприще, в неукоснительной миссии, исполняемой прилежно и со старанием на протяжении многих лет, или же в кратковременном подвиге?
Ему почему-то всегда казалось, что от него ждут именно подвигов. Правда, чем дальше, тем меньше. И невыполнение этих подвигов Пирошников неизвестно почему записывал себе в минус, хотя многие этого попросту в себе не замечают, с какой стати? Подвигов обещано не было.
Оговоримся: никому, кроме себя.
И сейчас, подходя к итогу своей жизни, Владимир Николаевич осознавал, как мало осталось времени для подвига, да и необходимость его все чаще ставилась под сомнение.
Причем подвиг этот неминуемо должен был совершиться по приказу Предназначения – и во славу Отечества.
Но почему Отечества, а не своего дела, призвания, семьи, в конце концов?
Так уж был воспитан.
Однако, как бы там ни было, а за прошедшие сорок лет ничего, похожего на Предназначение, в жизни Пирошникова так и не обнаружилось. Не считать же в самом деле Предназначением его длительное сожительство с Наденькой и Толиком на правах мужа и отца, так и не узаконившего эти отношения?
Поэтому умственные усилия Владимира Николаевича сосредотачивались на изъятии Предназначения из собственной жизненной программы, а еще точнее – из программы жизни вообще. Есть лишь цель – одна или много, которые человек достигает, сам же их себе и поставив. И если цель не достигнута, то винить, кроме себя, некого. Тогда как при неисполнении Предназначения появлялось не просто чувство вины, а чувство без толку прожитой жизни.
Но и с Целью выходило не все гладко Она тоже не обнаруживалась. В каждом мелком шажке по жизни можно было найти столь же маленькую конкретную цель. Ну, например, он имел цель выйти из этого дома, уйти отсюда, избавиться от приставшего к нему наваждения. И он, непонятно как, правда, этой цели добился, почти случайно, по ходу странных событий. А дальше последовала череда столь же мелких целей, на достижение которых тратились усилия, время и иногда деньги. Найти работу, устроить Толика в школу и день за днем достигать совсем уж смехотворных целей типа достать в дом каких-то продуктов, выменять нужную книгу, попасть на спектакль в БДТ, сдать в срок задание на службе. И эти цели никак не выстраивались в цепочку, которая бы приближала Пирошникова к какой-то большой Цели, достижение которой и могло, быть может, считаться выполнением начертанного ему Предназначения.
Цель и Предназначение здесь смыкались, и выходило, что ни того ни другого он не имел.
Если же убрать Цель из жизни, то оставалось лишь бесцельное существование, в коем он себя уличал, рассматривая, как в лупу, разные периоды своей длительной жизни.
Взять хотя бы дело, каким он занимался последние пятнадцать лет, после того как стала возможной частная предпринимательская деятельность. Он выбрал книготорговлю совсем не потому, что имел склонность к коммерции, как раз этого было в нем очень мало, о чем свидетельствовала постоянно пустая касса «Гелиоса». Зная, насколько трудно было раньше купить нужную книгу, он решил помочь согражданам в этом деле, а заодно послужить и рекомендателем настоящей, высокой литературы. Так возник Салон, призванный сеять «разумное, доброе, вечное» и приближать те времена, «когда мужик не Блюхера и не милорда глупого – Белинского и Гоголя с базара понесет».
И Пруста, добавим. И Хайдеггера.
То есть здесь проскальзывало намерение «и на елку влезть, и ж… не оцарапать». Дело в том, что торгашество во всех видах было для Пирошникова, как и многих других, занятием малопочтенным, а то и предосудительным. Из литературы были известны «купцы» – не слишком симпатичное, но многочисленное сословие, исчезнувшее в советские времена. На смену им пришли «продавцы», не имевшие отношения к коммерции, ибо стояли за прилавками государственных магазинов, но часто занимавшиеся жульничеством и обманом. Тоже занятие сомнительное.
Но ужаснее всего были «спекулянты», которые осмеливались, купив товара на копейку, сбагрить его за рубль. За это немедленно расстреливали.
Владимир Николаевич, понимая умом, что торговля без спекуляции невозможна, тем не менее не мог смириться с тем, что книгу, которую он брал на оптовом складе за сто рублей, нужно было продавать за двести. Совесть не желала признавать такого рода заработков. Поэтому наценки у него в салоне были мизерными да и ассортимент изысканным. Он как бы пытался искупить свою спекулятивную деятельность высокой духовностью продаваемой литературы.
