Дэн Симмонс - Друд, или Человек в черном
— Чарльз сейчас спит, — сказала Кейти. — Он всю ночь промучался ужасными болями. Я знаю, вам хочется повидаться с ним, но мне кажется, его лучше не беспокоить.
Я понял, что она говорит о моем брате, а не о своем отце, и кивнул.
— Мне придется уехать еще до ужина, но, возможно, Чарли проснется к тому времени.
— Возможно, — сказала Кейти, но с явным сомнением на лице. Она просунула руку мне под локоть. — Отец работает в шале. Я провожу вас через тоннель.
Я удивленно вскинул брови.
— Работает в шале? У меня создалось впечатление, что он сейчас ничего не пишет.
— Он и не пишет, Уилки. Он репетирует свой новый ужасный чтецкий номер с убийством.
— А…
Мы неторопливо пересекли тщательно подстриженную лужайку и спустились в тоннель. Как обычно летом, прохладный воздух в длинном темном тоннеле приносил облегчение от влажной жары наверху.
— Уилки, вы когда-нибудь задумывались, прав ли мой отец?
«Нет, — пронеслось у меня в уме. — Никогда».
Вслух же я спросил:
— В каком отношении, дорогая?
— В отношении вашего брата.
Я почувствовал легкую тревогу.
— В смысле — насчет серьезности его заболевания?
— Насчет всего.
У меня в голове не укладывалось, что она задает такой вопрос мне. Слухи, что Кейт и Чарли так и не осуществили брачные отношения, по-прежнему имели хождение и подогревались злобными высказываниями Чарльза Диккенса. Если верить клеветническим измышлениям последнего, мой брат являлся либо тайным содомитом, либо импотентом, либо и тем и другим одновременно. Разумеется, расспрашивать о подобных вещах никак не годилось.
Я похлопал свою спутницу по руке.
— Вашему отцу больше всего на свете не хотелось расставаться с вами, Кейти. Он всегда любил вас сильнее всех прочих своих детей. Любой ваш поклонник или муж навлек бы на себя его гнев.
— Да, это так, — согласилась Кейти; скромность не входила в число ее достоинств. — Но мыс Чарли проводим столько времени здесь, в Гэдсхилл-плейс, что мне почти кажется, будто я никогда не покидала отчий дом.
На это мне было нечего сказать. Тем более что все знали: именно она решила жить здесь, когда Чарли плохо себя чувствует, — а теперь он чувствовал себя плохо практически постоянно.
— Вы когда-нибудь задумывались, Уилки, как все сложилось бы, если бы я вышла замуж за вас, а не за вашего брата?
Я чуть не остановился. Сердце мое, уже возбужденное полуденной дозой лауданума, бешено заколотилось.
В свое время я подумывал о том, чтобы приударить за молодой Кейт Диккенс. Когда происходило то, что все, кроме семейства Диккенс, полагали обычным «разводом» — ужасный и необратимый разрыв всяких отношений, успешно осуществленный Чарльзом Диккенсом, отправившим свою жену Кэтрин в пожизненную ссылку, — так вот, тогда юная Кейт тяжелее всех прочих детей переживала внезапный распад единой общности, которую она считала образцовой английской семьей. В ту смятенную, сумбурную пору ей было восемнадцать — она вышла замуж за моего брата в двадцатилетнем возрасте, — и признаться, я по-прежнему находил ее привлекательной в некоем не поддающемся определению смысле. Даже сейчас я чувствовал, что она, в отличие от своей сестры Мейми, никогда не расплывется и не обабится, как ее мать.
Но прежде чем я успел хотя бы проанализировать свой интерес к Кейти, она влюбилась в нашего с Диккенсом общего друга Перси Фицджеральда — или по крайней мере увлеклась им. Когда Фицджеральд довольно холодно отверг ее девичьи заигрывания, Кейт внезапно перевела внимание на моего брата Чарльза, тогда иллюстрировавшего произведения Диккенса и часто бывавшего в Гэдсхилле.
Возможно, дорогой читатель, я уже упоминал прежде, что романтический интерес, проявленный Кейти к моему брату, премного изумил всех нас. Чарли тогда совсем недавно стал жить отдельно от нашей матери, и он в жизни не выказывал сколько-либо серьезного интереса к представительницам прекрасного пола.
А теперь вдруг это. Там, в темном уединенном тоннеле, от моего понимания не ускользнуло, что Кейти наверняка знает — хотя бы от своего любящего посплетничать отца, — что я выпроводил Кэролайн Г*** из своего дома и ныне являюсь (в их разумении) состоятельным и довольно известным холостяком, одиноко проживающим со своими слугами и «племянницей» Кэрри.
Я улыбнулся, давая Кейти понять, что оценил шутку, и сказал:
— Уверен, это был бы в высшей степени забавный союз, дорогая моя. С вашей несгибаемой волей и моим ослиным упрямством наши ссоры стали бы легендарными.
Кейти не улыбнулась в ответ. Мы уже подошли почти к самому выходу из тоннеля, когда она остановилась и пристально взглянула на меня.
— Мне иногда кажется, что все мы сошлись не с теми людьми — мои отец и мать, Чарльз и я, вы и… наверное, все до единого, кроме Перси Фицджеральда с этой его жеманницей.
— И еще Уильяма Чарльза Макриди, — подхватил я веселым, шутливым тоном. — Мы не должны забывать о второй жене нашего престарелого трагика. Похоже, этот брак поистине был заключен на небесах.
Кейти рассмеялась.
— Единственная Кейт, обретшая счастье, — промолвила она, взяла меня за руку, вывела на свет дня и отпустила.
— Милейший Уилки! Ах, какой же вы молодец, что приехали! — вскричал Диккенс, когда я вошел в просторную комнату на втором этаже шале.
Он вскочил на ноги, быстро обогнул свой незатейливый стол и обеими руками стиснул мою руку. Я внутренне сжался, с ужасом ожидая дружеского объятия. Он держался так, словно никакой размолвки между нами за ужином в ресторации Верея месяц с лишним назад и в помине не было.
В летнем кабинете Неподражаемого было, по обыкновению, приятно находиться, особенно сейчас, когда легкий ветерок, летящий от далекого моря, шелестел ветвями двух могучих кедров за распахнутыми окнами. Диккенс поставил с другой стороны письменного стола еще одно кресло, плетеное, с выгнутой спинкой, и сейчас, возвращаясь к своему удобному, массивному рабочему креслу, жестом пригласил меня сесть. Он повел перед собой рукой, указывая на шкатулки и графин на столе.
— Сигару? Воды со льдом?
— Нет, благодарю вас, Чарльз.
— Просто нет слов, как я рад, что все забыто и прощено, — сердечно сказал он, не уточняя, кому именно пришлось забывать и прощать.
— Полностью разделяю ваши чувства.
Я взглянул на стопки страниц на столе. Заметив мой взгляд, Диккенс протянул мне несколько из них. Я такое уже не раз видел. Он вырывал страницы из какой-нибудь своей книги — в данном случае из «Оливера Твиста», — наклеивал на жесткий картон и вносил в текст многочисленные исправления, дополнения, вставки, заметки на полях. Потом он отсылал все это в типографию, где печатали окончательный вариант — крупным шрифтом, с тройным междустрочным интервалом, с широкими полями, оставленными для последующих ремарок и пометок. Сейчас я держал в руках текст, который он готовил для следующей своей концертной программы.
Диккенс внес в него довольно интересные исправления, превращавшие роман, предназначенный для чтения, в инсценировку, предназначенную для слушания, но внимание мое привлекли сценические ремарки, беглым почерком написанные на полях: «Наклоняет голову… Вскидывает руку… Дрожит… Оглядывается в ужасе… Сейчас свершится убийство…»
А на следующей наклеенной на картонку странице: «…он дважды бьет по запрокинутому лицу, которого почти касается своим лицом… хватает тяжелую дубинку и ударом сбивает ее с ног!.. лужа крови блестит, дрожит в солнечных лучах… безжизненное тело, и как много крови!!! Даже лапы у пса в крови!!! вышибает ему мозги!!!»
Я растерянно моргнул. Вышибает ему мозги. Я совсем забыл, что Сайкс убил не только Нэнси, но и пса.
В разных местах на полях по меньшей мере пять раз повторялись слова «Запредельный Ужас!».
Я положил страницы обратно на стол и улыбнулся.
— Ваше «убийство» наконец-то.
— Да, наконец-то, — кивнул Диккенс.
— А я-то, Чарльз, наивно считал автором сенсационных романов себя.
— Это «убийство» призвано не просто потрясти чувства, дорогой Уилки. Я хочу, чтобы у зрителей, которые посетят мои последние, прощальные публичные чтения, осталось впечатление чего-то исступленно-неистового и трагического, чего-то достигнутого простыми средствами, но вызывающего бурю эмоций.
— Понимаю, — сказал я; на самом деле я понимал, что Диккенс намерен грубо шокировать свою впечатлительную публику. — Значит, эта серия выступлений действительно станет последней?
— Хм… — промычал Неподражаемый. — На этом настаивает наш друг Берд. На этом настаивают лондонские и парижские врачи. На этом настаивает даже Уиллс, хотя он и так никогда не приветствовал мои публичные чтения.
— Ну, нашего дорогого Уиллса можно не принимать в расчет, Чарльз. В настоящее время он склонен к пессимизму из-за постоянного хлопанья дверей у него в черепе.
