Урсула Ле Гуин - Роза ветров (сборник)
Да, он дарил мне драгоценности. И я его подарки принимала. Да, я их носила. Это были такие красивые камешки — аметисты, розовые аметисты, и еще рубины. Он подарил мне корону из гиацинта, это такой камень цвета гранатового сока. И вот это золотое кольцо, что на мне, тоже он мне подарил. Нет, мы никогда не выходили наружу из того подземелья. Он сказал, что снаружи опасно. Он сказал, что там идет война. Он сказал, что там повсюду враги. Он никогда не делал мне больно, только в самом начале. Я была нужна ему. Да, мы этим занимались, да, я его жена. И вместе с ним я правлю той страной. И вместе с ним вершу суд над вами всеми. А как вы думаете, к кому вы явились?
Она пришла ко мне, ушла и снова ко мне вернулась, жена того музыканта, моя подруга. Я знала, что она непременно вернется. Вернулась она в слезах. Я знала, что так и будет. Я ждала ее у дороги и, когда она вернулась одна, плакала вместе с нею, но плакали мы недолго. Здесь слезы быстро высыхают. Здесь, в темноте, никто ничего не оплакивает. Несколько слезинок, как зернышки граната, пять или шесть крошечных полупрозрачных зернышек, похожих на нешлифованные рубины, и довольно, довольно, вполне довольно, чтобы насытиться, довольно.
О, мама, не плачь, я всего лишь играла в прятки! Я только спряталась! Я пошутила, мама, я вовсе не собиралась оставаться там надолго. Я и не знала, что уже так поздно. Я и не заметила, как стемнело. Мы играли в королей и королев, потом в прятки, и я не знала, не знала, не знала… А что, разве я живу вон там? Разве это мой дом? Он же снаружи, на земле, а я до сих пор жила в земле, внутри ее. Да нет, это тот дом в земле, а я до сих пор жила наверху, снаружи! Там темно, а я пришла со света; а потом из темноты вышла на яркий свет. Он действительно меня любит. Он ждет меня. Почему твоя любовь — точно зима, мама? Почему его руки так холодны?
Чем занимается моя мать? Домашним хозяйством.
Нет реки достаточно глубокой и долгой, чтобы унести прочь ее гнев. Она никогда ничего не забудет и всегда будет бояться. Так что ты, мой повелитель, нажил себе настоящего врага.
Мама, утешься. Не плачь, не то и я тоже заплачу. Придет зима, и я уйду туда, а весной снова вернусь. И принесу гиацинты. Ты же знаешь, на меня можно положиться, я уже не ребенок. Но если я — твоя дочь, как же я могу быть его женой? Как я могу быть твоей женой, если я — ее дочь? И чего хочешь от меня ты, спящий в моих объятьях? Это ведь ее руки обнимают меня и баюкают, баюкают… Я по-прежнему ношу то золотое кольцо, которое он подарил мне, когда гулял в саду, выращенном ею для меня, — там много цветов, красных, пурпурных, и гранатовые деревья с коричневыми и белыми корнями, которые уходят так глубоко в землю. Они будут искать меня вечно, но найдут ли? Не буду ли и я вечно искать себя, да так никогда и не найду? Не превращусь ли в мощный корень цветущего растения, чтобы пробиться сквозь землю, сесть за руль той темной машины и мчаться домой, а потом развернуться и мчаться обратно, и снова, и снова — но где же мой дом? И неужели у меня никогда не будет дочери?
Навстречу луне
Маленький Аби поможет ей разжечь костер, когда сбежит с верхушки дюны; вон его кудрявая головка, похожая на пушок чертополоха, виднеется на фоне длинной золотистой полосы света, горящей на западе.
«Давай-ка разожжем костер, Аби, пока еще не совсем стемнело!» — скажет она, и малыш, который всегда рад заняться любой «взрослой» работой, станет ей помогать, и они разожгут этот прекрасный, опасный огонь, перед которым отступит ночная тьма, и сынишка предложит: «Хочешь, я принесу еще дров?» — и тут же умчится, улетит, точно странная, блуждающая стрела с пушистым оперением. Он будет рыскать по берегу, наклоняясь и поднимая куски плавника, потом бегом кинется назад, роняя собранное, и бросит у костра небольшую охапку дров, а потом снова исчезнет. А она станет собирать топливо методично, неторопливо. На берегу полно отличных дров, особенно много плавника собралось возле того большого, присыпанного землей и наполовину сожженного бревна, которое она давно приметила в качестве резерва и под защитой которого как раз и собирается развести костер. Набрав достаточно большую охапку, она принесет дрова к этому обугленному монстру и выложит из них «шалашик» над тем углублением, где уже приготовлены скомканный лист газетной бумаги и отличная мелкая растопка. Пламя будет не слишком мощным. Огромные, пылающие костры, которые ревут и рассыпают в воздухе снопы искр, пугают Аби, да и ее тоже. А у них будет маленький, яркий, чистый огонек, горящий в вечерних сумерках под этим просторным и ясным небом.
Аби вернется совершенно запыхавшийся и притащит волоком «целое бревно» — большую сухую ветку фута в три длиной и настолько тяжелую, что ему ее не поднять. Она, конечно, похвалит и дрова, и дровосека. Опустившись на колени и приобняв его обнаженной рукой за худенькие плечи, она скажет: «Аби, милый, посмотри-ка туда» — и укажет ему на запад.
— Там было солнце, — уверенно заявит Аби и ткнет пальцем в ту точку, что является источником этих огромных бледно-розовых лучей, веером расходящихся во все стороны и уже едва различимых над морским простором, исполненным золотого сияния.
— А это тень земли. — И она поднимет глаза к той густой, темно-голубой дымке, что, поднимаясь из-за гор, уже скрыла восточную часть небосклона почти до самого зенита.
— Ага! — И Аби, восхищенный всем этим, вырвется из ее объятий и крикнет: — Смотри, а это бревно еще больше! — И тут же исчезнет.
— Когда вернешься, будем разжигать костер! — кричит она ему вслед, нашаривая в кармане спички. Потом садится на теплый песок и смотрит, как огромные розовые лучи становятся все короче, все ниже опускаются к темнеющему горизонту. Волны спокойно, с завидной регулярностью — по шесть или семь подряд — набегают на берег. Их мощный рокот разносится по всему пляжу, заглушая все прочие, более слабые звуки, так что слышны лишь пронзительные крики припозднившихся чаек, изредка пролетающих мимо. Сегодня больше никто не разжег костра на берегу. Никто не бредет по пляжу у самой кромки воды.
Сперва, когда она слышит какой-то грохот, ей кажется, что это всего лишь патрульный вертолет береговой охраны; она смотрит на юг, пытаясь отыскать в небе черную точку, но краем глаза замечает некое движение гораздо ближе, там, у края прибоя, и понимает, что это не вертолет, а топот копыт по плотному песку. Лошадь мчится галопом, седок чуть склонился вперед, он скачет без седла… До чего же это прекрасно: двойной силуэт всадника и коня на фоне светящегося песка, дикий ритм скачки, смелость скакать галопом без седла! Они мчатся на север и исчезают в сгущающихся сумерках и легком тумане, что стелется по границе земли и воды. Ах, какая красота! Ей очень хочется, чтобы он вернулся, этот кентавр, скачущий по границе моря и песчаного пляжа, по границе света и тьмы. И вскоре с севера действительно доносится знакомый топот копыт, скорее ощутимый, чем слышимый, и постепенно конь и всадник обретают форму в низко стелющемся тумане; теперь они скачут легким галопом, свободно, вольно. Конь замедляет бег, переходит на шаг и сворачивает, направляясь к ней. Потом останавливается, поднимает голову и встряхивает ею. На нем только веревочная уздечка и простенький повод.
— Я видел, как ты разжигала костер, — говорит наездник.
Она встает и протягивает руки к коню, темно-гнедому с белой звездочкой, которая так и сияет в сумеречном свете. Она гладит мягкую морду и встает на цыпочки, чтобы почесать жеребца под вспотевшей челкой на лбу и за большими, нежными, подрагивающими ушами. Наездник улыбается. И легко соскакивает на землю, выпустив узду, как это делают ковбои. Конь, издав короткое ржание, стоит совершенно спокойно. О, она хорошо знает этого ковбоя, этого кентавра, этого любителя скакать без седла!
— Где ты катался? — спрашивает она, и он, улыбаясь, отвечает:
— По побережью Богемии.
Костер как раз занялся. Она подбрасывает в него толстую, покрытую корой ветку, которая сразу же вспыхивает. Они садятся по разные стороны от костра, чтобы видеть лица друг друга, освещенные дрожащим пламенем, от которого сумерки, похоже, совсем сгущаются и тьма обступает их со всех сторон.
— Нет, — говорит она, — не Богемии. Венгрии. Ты снова скакал верхом с этими мадьярами.
— Через все степи, — говорит он, и в голосе его, мягком и звучном, как всегда, слышится смех. — С ордами завоевателей. Они идут грабить Запад.
— И женщины следуют за ними с детьми, жеребятами, палатками и постелями…
— И разжигают костры. И мужчины поворачивают назад и возвращаются к этим кострам.
— И мой мужчина возвращается назад, ко мне и моему костру, — говорит она, и он делает какое-то незаметное движение, и она боком чувствует тепло его тела и его теплую руку у себя на плечах. Она поворачивается к нему, и он заключает ее в свои объятья. Его темноволосая голова склоняется над нею; следует долгий поцелуй, потом еще более долгий, еще более глубокий… Свет костра плетет у нее в ресницах паутину из маленьких радуг. Песок теплый и мягкий — их темная, бескрайняя постель, и волны, точно смятые простыни на ней, посверкивают белым в темноте.
