Стивен Кинг - Противостояние.Том I
— Я знаю, кто это придумал, — говорила она со слезами. — Ты вместе с Сайтсом и Фрэнком Феннером — вы все вместе это затеяли. Это чудесно для них, Джон Фримантл, но где же твоя голова? Они — белые! Ты болтаешься с ними на заднем дворе и рассуждаешь о посевах! Ты можешь даже сходить в город и выпить с ними пивка, если Нейт Джексон пустит тебя в свой салун. Отлично! Я ведь знаю, что тебе пришлось вынести за последние годы, никто лучше меня этого не знает. Я знаю, что ты улыбался, когда сердце твое терзала боль и в груди горел пожар. Но ведь теперь совсем другое дело! Это же твоя дочь! Что ты скажешь, если она поднимется туда в своем красивеньком белом платьице, а они станут смеяться над ней? Что ты сделаешь, если они будут швырять гнилые помидоры в нее, как швыряли в Брика Салливана, когда он попробовал спеть негритянскую песенку? И что ты ответишь ей, если она подойдет к тебе в платье, вымазанном теми помидорами, и спросит; «Почему, папа? Почему они это сделали, и почему ты позволил им это сделать?»
— Знаешь, Ребекка, — ответил Джон, — пожалуй, нам лучше предоставить решать все ей и Дэвиду.
Дэвид был ее первым мужем; в 1902-м Абагейл Фримантл стала Абагейл Троттс. Дэвид Троттс был чернокожим рабочим на ферме, расположенной за шоссе Вальпараисо, и, чтобы встречаться с ней, ему приходилось проделывать тридцать миль в один конец. Джон Фримантл однажды сказал Ребекке, что, видно, медведь здорово напугал когда-то старину Дэви и тому пришлось научиться здорово бегать рысью.[9] Многие смеялись над ее первым мужем и любили повторять фразы вроде «Ну я-то знаю, кто в этой семье хозяин».
Но Дэвид был не подкаблучником, а просто тихим и задумчивым парнем. Когда он сказал Джону и Ребекке Фримантл: «Что бы ни решила Абагейл, это будет правильным, и я думаю, что только так и следует делать», она была ему жутко благодарна и сообщила матери и отцу, что намерена играть.
И 27 декабря 1902-го, будучи уже на третьем месяце своей первой беременности, она поднялась на сцену зала ассоциации при гробовом молчании, воцарившемся после того, как ведущий объявил ее имя. Перед ней выступала Гретхен Тайльонз, исполнившая зажигательный французский танец, сверкая щиколотками и нижними юбками, под бурные хлопки, одобрительный свист и топанье ног зрителей-мужчин.
Она стояла в мертвой тишине, зная, какими черными кажутся ее лицо и шея на фоне нового белого платья, и сердце бешено стучало у нее в груди, и она думала: «Я забыла все слова, не помню ни единого словечка, я обещала папе, что не буду плакать, что бы ни случилось, но там сидит Бен Конви, а когда Беи Конви заорет ЧЕРНОМАЗАЯ! тогда я, наверное, расплачусь, ох зачем же я вообще это затеяла? Мама была права, я забыла свое место, и мне придется поплатиться за это…»
Зал был заполнен белыми лицами, уставившимися прямо на нее. Все места были заняты, а сзади еще стояли в два ряда те, кому не досталось кресел. Керосиновые лампы отбрасывали яркое, неровное, мерцающее пламя. Красные бархатные шторы были раздвинуты и перевязаны золочеными лентами.
И она подумала: «Я — Абагейл Фримантл-Троттс, я хорошо играю и хорошо пою. Сама я этого наверняка не знаю, но так говорили мне все вокруг».
И в мертвой тишине она начала петь «Старый тяжкий крест», подыгрывая себе на гитаре. Потом увереннее и громче исполнила другую мелодию — «Как люблю я моего Иисуса», а потом еще громче — «Молебен в Джорджии». Теперь зрители стали непроизвольно раскачиваться из стороны в сторону. Некоторые улыбались и хлопали ладонями по коленям.
Она спела серию песен времен Гражданской войны: «Когда Джонни марширует домой», «Поход через Джорджию» и «Горошины арахиса». Во время исполнения последней ее встретило уже множество улыбок; многие из этих мужчин, ветеранов республиканской армии, вдоволь наелись арахиса на военной службе. Закончила она песней «Заночуем в старом лагере», и, когда стих последний аккорд в теперь уже задумчивой и печальной тишине, она подумала: «А теперь, если хотите швырять ваши помидоры, валяйте. Я играла и пела так хорошо, как только могу, и у меня это здорово получилось».
Последний аккорд затих, и долгое, фантастически долгое мгновение стояла тишина, словно люди в креслах и те зрители, что стояли в два ряда позади, унеслись куда-то далеко-далеко — так далеко, что не могли сразу найти дорогу обратно. Потом разразились аплодисменты и захлестнули ее нескончаемой могучей волной, заставив покраснеть и смутиться. Ее бросило в жар и в дрожь. Она увидела, как ее мать плачет не таясь, а отец и Дэвид не отрывают от нее восхищенных глаз.
Тогда она попробовала уйти со сцены, но раздались крики: «Еще! Еще!», и, улыбаясь, она сыграла «Кто-то рыл мою картошку». Эта песенка была немного рискованной, но Абби решила, что раз уж Гретхен Тайльонз осмелилась сверкать на людях своими щиколотками, то и она может исполнить чуть-чуть фривольную песенку. В конце концов она — замужняя женщина.
Кто-то рыл мою картошкуИ оставил ее мне,Улизнул потом в окошко,И осталась я в беде.
Там было еще шесть таких куплетов (некоторые и почище). Она пропела все, и при последних строчках каждого из них одобрительный рев становился громче. Позже она подумала, что если и сделала что-то неверное в тот вечер, так это была та песенка — именно такую они, наверное, и ожидали услышать от черномазой.
Она ушла под новый громовой раскат аплодисментов и крики «Еще!». Она вернулась на сцену и, когда публика успокоилась, сказала:
— Большое спасибо вам всем. Надеюсь, вы не сочтете меня назойливой, если я попрошу разрешения спеть еще лишь одну песню, которую я выучила специально, но никогда не думала, что мне доведется исполнить ее здесь. Но это самая лучшая песня из всех, какие я знаю, если учесть то, что президент Линкольн и эта страна сделали для меня и моей семьи еще до того, как я родилась.
Все затихли и слушали очень внимательно. Ее родные сидели не шевелясь, все вместе у левого прохода, как пятно черничного варенья на белоснежном носовом платке.
— Благодаря тому, что случилось в середине Гражданской войны, — твердо продолжала она, — моя семья смогла приехать сюда и жить здесь рядом со всеми чудесными соседями, которые теперь у нас есть.
И она стала играть и петь «Звездный флаг», и все встали и слушали стоя. Замелькали носовые платки, а когда она закончила, от аплодисментов едва не сорвало крышу.
Этим днем она гордилась больше всего в жизни.
Она проснулась чуть позже полудня и выпрямилась, щурясь от ярких лучей солнца, — старая женщина ста восьми лет от роду. Она спала в неудобной позе, на спине, и теперь ноги у нее одеревенели, спина затекла и доставляла ей немалые страдания. И это на весь оставшийся день, уж она-то знала.
— Славный денек, — сказала она и медленно поднялась на ноги. Она начала спускаться по ступенькам крыльца, осторожно держась за шаткие поручни и морщась от боли в спине и покалываний в затекших ногах. Кровообращение у нее уже не такое, как прежде… где уж там! Сколько раз она предупреждала себя о том, что случается, когда она засыпает в качалке. Стоило ей задремать, как возвращались старые времена, и это было чудесно, о да, просто восхитительно, гораздо лучше, чем смотреть телепостановку, но за это приходилось здорово расплачиваться, когда она просыпалась. Она могла читать себе наставления сколько угодно, но все равно походила на старую собаку, растянувшуюся у камина. Стоило ей посидеть на солнышке, как она засыпала, и все тут. С этим она уже ничего не могла поделать.
Она добралась до конца ступенек, постояла там, чтобы дать ногам привыкнуть, а потом хорошенько прочистила горло и сплюнула прямо на землю. Когда она вновь почувствовала себя как обычно (не считая боли в спине), то медленно побрела к туалету, который ее внук Виктор поставил за домом в 1931-м. Она зашла внутрь, плотно затворила за собой дверь, закрыла ее на крючок, словно вокруг было полно народу, а не всего лишь две вороны, и присела. Мгновение спустя она уже мочилась и удовлетворенно вздыхала. Есть кое-что у стариков, о чем никто не удосужился сказать вам (или, может быть, то, к чему вы никогда не прислушивались?), — в старости вы не понимаете, когда вам следует помочиться. Вы будто перестаете чувствовать позывы своего мочевого пузыря, и если не соблюдаете осторожность, то узнаете о своем желании лишь по мокрому белью. Не в ее привычках было доводить себя до такого срама, поэтому она приходила посидеть здесь раз шесть или семь в день, а ночью держала возле кровати горшок. Джим, муж Молли, однажды сказал ей, что она похожа на собаку, которая не может пройти мимо пожарного крана, чтобы не поприветствовать его поднятием ноги, и это рассмешило ее так, что слезы хлынули из глаз ручьем и потекли по щекам. Джим, муж Молли, служил рекламным агентом в Чикаго и неплохо зарабатывал… по крайней мере в недавнем прошлом. Она полагала, что теперь-то он умер, как и все остальные. В том числе и Молли. Благослови Господь их души, теперь они рядом с Иисусом.
