Пророчество о пчелах - Бернард Вербер
Один студент поднимает руку.
– Как же в таком случае узнать, что произошло на самом деле?
– Узнать это с уверенностью нельзя. В лучшем случае можно приблизиться к истине. Для этого необходимы три вещи…
Рене встает и подходит к большой грифельной доске у него за спиной. Он пишет на ней мелом: «ДВА РАЗНЫХ ИСТОЧНИКА + ГЛУБОКАЯ УБЕЖДЕННОСТЬ».
Слова просит молодая женщина.
– Как бы вы определили эту самую «глубокую убежденность»?
– Можно сказать иначе: это присущая всем нам интуиция… женская интуиция.
Видя реакцию некоторых, Рене говорит:
– Здесь нет ничего смешного! Каждый из нас оснащен бессознательным детектором лжи, позволяющим улавливать в информации несообразность. Помнится, когда про радиоактивное облако Чернобыля в 1986 году говорили, что его остановили Альпы, в моей голове сработал детектор лжи. Я сказал себе: выходит, облако затронуло Монако, Швейцарию и Бельгию, но ни одной французской деревни?.. Разве вам не знаком этот рефлекс?
Слушатели кивают.
– Есть историки-пропагандисты, либо проплаченные, либо врущие из своих политических убеждений, а еще есть историки-глупцы…
В зале снова веселье.
– Эти воображают, что нечто знают, но судят вкривь и вкось и в конечном итоге совершенно не понимают реальных событий. Никогда не забывайте, что большинство людей прошлого жили с квазимагическим пониманием событий, которых не могли осмыслить и которые впоследствии получали научное толкование.
– Например? – интересуется студентка.
– Возьмем солнечные затмения, задававшие ритм политической жизни царей инков. Они не знали, что это такое, отсюда мистически-политическая интерпретация затмений. Или молния, считавшаяся у древних греков божьей карой. Европейцы жили с ощущением, что вокруг них кишат ангелы, следящие за христианами из невидимого мира. Таков смысл барельефов на фасадах готических соборов.
– Но послушайте, – не унимается та же самая студентка, – раз все историки прошлого не заслуживают доверия, то откуда у сегодняшних историков возьмется надежда, что уж они в своих трудах не соврут?
Прежде чем Рене успевает ответить, вмешивается кто-то еще:
– …из споров с лектором Сорбонны, лучше всех остальных знающим, что правда, а что ложь, что разумно, а что глупо, что есть суеверие, а что наука…
Рене улыбается, чтобы не показать, что этот баламут сбил его с толку.
– Вы правы, – подхватывает он. – Никому не верьте, даже мне. Я не непогрешим: я всего лишь человек, образование, полученное от родителей и от общества, в котором я живу, снабдило меня весьма субъективными рамками интерпретации мира. Сама наша сущность не позволяет нам претендовать на объективность, но по крайней мере здесь мы это сознаем. Будьте бдительны. Исходите из принципа, что вами часто пытаются манипулировать, чтобы заставить поверить в ложь…
У него мелькает мысль:
… и в фальшивки, вроде пророчества Сальвена де Бьенна…
13
В окна университетской столовой сочится солнечный свет.
Рене Толедано двигает поднос вдоль прилавка самообслуживания, берет рыбу в сухарях с картофельным пюре и йогурт и устраивается за столиком в углу.
Вкус столовской еды вызывает у него любопытство, он с ностальгией вспоминает свои студенческие годы. Он поглощен вкусовыми ощущениями и сначала не замечает подошедшего к нему Александра Ланжевена.
– Можно?
Не дав Рене времени на ответ, наставник садится напротив него.
– Мне рассказали о твоей лекции сегодня утром. Похоже, получилось забавно. Публика оценила.
– Я стараюсь, чтобы слушатели учились составлять собственное мнение. Цель не в том, чтобы они повторяли вдолбленное. Не скажу, что вызвал всеобщее воодушевление, кое-кого я шокировал и многих, похоже, раздразнил.
– По крайней мере, не усыпил. Мой навязчивый страх – заметить в разгар лекции, что кто-то дрыхнет, а кто-то печатает эсэмэс.
Жестом он привлекает внимание Рене к обедающим за столиками вокруг них. Большинство играет со смартфонами, даже пришедшие вдвоем. Мало кто ведет личную беседу.
– Мы – рассказчики, не больше и не меньше, – продолжает Александр. – Разве есть занятие чудеснее этого? Я вообще считаю, что будущее принадлежит рассказчикам историй…
Рене раздумывает, теребя нож, а потом спрашивает:
– Вот скажите, Александр, вы, большой знаток Средневековья, слыхали о пророчествах некоего Сальвена де Бьенна?
Ланжевен досадливо морщит лоб.
– Сальвен де Бьенн? Нет, никогда о таком не слыхал. А что?
Приятно хотя бы раз назвать имя, которое для него – пустой звук.
– Один знакомый посоветовал мне навести о нем справки. Этот Сальвен де Бьенн – автор текста под названием «Пророчество о пчелах». Там про крестоносца, якобы участвовавшего в штурме Иерусалима в 1099 году и оставившего предсказания будущего вплоть до 2101 года.
– За четыреста пятьдесят лет до Нострадамуса?
– Я нашел в интернете критическую статью, в ней этот текст назван фальшивкой.
– Знакомый, рассказавший тебе об этом средневековом пророчестве, достоин доверия?
– Я знаю его с недавних пор. Совсем недолго, если уж на то пошло, всего несколько дней.
– Он историк?
– Пенсионер, бывший профессор истории.
Рене только-только разошелся, но Александра Ланжевена уже посетила другая мысль.
– Сейчас я познакомлю тебя с коллегами.
К ним подходит молодая невысокая женщина, кареглазая шатенка с рыжей прядью. На ней красная блузка и красные джинсы. Рядом с ней мужчина в коричневом свитере, с густыми, как у Ницше, усами.
Рене сразу его узнает: это он раздавал листовки у входа в Сорбонну в тот день, когда Рене пришел к Ланжевену.
– Знакомься, Мелисса, это Рене Толедано. Рене, это моя дочь Мелисса Ланжевен, а это Бруно Мустье, ее жених. Оба преподают здесь историю.
Бруно протягивает Рене руку.
– Вы – новый лектор, которого привел Александр? Учтите, все уже в курсе этой истории, профсоюзу она не понравилась.
Александр спешит на помощь к Рене.
– Рене Толедано – не абы кто. Когда-то он был моим лучшим аспирантом, написал блестящую диссертацию о Ренессансе. Так что он имеет право на исключительное обращение. Было бы плачевно не найти применения его таланту.
– Это вызов для всех нас, его соперников, – иронизирует Бруно.
Мелисса и Бруно ставят свои подносы на их столик и тоже садятся.
– Дочь увлекается этимологией, как и я, а то и больше, – говорит Александр. – Она хочет понимать происхождение каждого слова. Она думает, что имя человека – ключ к его личности, в какой-то степени программирующий
