Владимир Хлумов - Мастер дымных колец
— Не обижайтесь, — дружелюбно сказал Константин, — мы с вами, может быть, еще подружимся. Вы, случайно, не агроном?
— Агроном, — процедил, свирепея, муж.
— Вот гражданин, — он показал на Иеронима, — к черту меня послал, и ничего. Лучшие друзья теперь, а уж с агрономами у меня вообще любовь, — он пододвинулся поближе к жене агронома.
Та испуганно посмотрела на мужа и принялась поправлять воротничок халата на ярко обозначенных контурах груди.
— Сыграем в дурачка, — предложил Иероним, которому стало жалко теперь агронома.
Тот, казалось, с благодарностью посмотрел на него. Константин с пониманием ухмыльнулся, распечатал карты и поставил условие:
— Только с джокером.
— С джокером в дурака не играют, — осмелел агроном.
— Извиняюсь, где это записано, что с джокером не играют, а?
Константин настоял на своем, и они раз двадцать сыграли в дурака. Картежная игра раздевает людей, обнажая самые мелкие черты характера. Особенно игра на деньги или на интерес. На этот раз денег никто не проигрывал, но интерес был. Константин решил блеснуть перед женой агронома, которая сама оказалась азартной картежницей, хитрой, ухватистой, по-крестьянски прижимистой в игре. А вот ее чахлый муж был не на высоте. Проиграв кряду несколько партий, занервничал, расстроился, от этого делал еще больше ошибок и окончательно спал с лица. Ко всему еще и проклятый джокер, он как назло все время попадал к Константину, и тот выдавал его то за козырного туза, то за погонную шестерку, крушил, засыпал, короче, специально оставлял в дураках агронома. При этом он постоянно комментировал действия дурака точными обидными словами. Лже-Иероним играл вначале равнодушно, но когда плачевное состояние агронома достигло очевидного уровня, он стал незаметно подыгрывать ему, что однако не изменило хода событий. Агроном сделался дежурным дураком и, когда игра всем надоела и все уже захотели спать, он не шутку разошелся, требуя продолжения. Сыграли еще несколько раз, но результат остался прежним. Кое-как договорились разойтись, и лже-Иероним вышел покурить в тамбур.
За стеклом чернело бессознательное пространство. Так мог бы сказать Человеков, подумал лже-Иероним. Бессознательное, потому что сознание пространства определяется сознанием размещенных в нем людей, а люди сейчас спят. Правда, они могут видеть неподотчетные сны, и черт-те чего может сложиться из двух сотен миллионов снов. Ведь это ж такая прорва страхов и мечтаний!
Лже-Иероним улыбнулся. Он представил себе, как эти мнимые образы шастают по степи, от города к городу, от села к селу, от очага к очагу, совпадая и не совпадая друг с другом, взлетая и проваливаясь с обрывов, тлеют и струятся сизым дымом воспоминаний, образуя то самое пресловутое общее место, называемое душой народа.
— Не помешаю? — Дверь тамбура вдруг открылась, и появилась жена агронома.
— Нет, — сказал лже-Иероним и предложил сигарету.
— Ты шо, я ж не прости-господи какая-нибудь, — отказалась она, а потом сходу заявила: — Ты мужик что надо!
— Почему? — улыбнулся лже-Иероним.
— Я ж видела, как ты моего вытаскивал. А Костя твой дурак.
— Ты ведь сама подъяривала.
— То я, — аргументировала молодушка, — сам знать должен, муж и жена одна сатана. Молодой он у меня, вот и злой. А мне чем злей, тем милее, так-то. Ну ладно, мужик, кури тут, не накуривайся, а то спать-то вместе, женщина хихикнула. — Не обижайся на меня, понравился ты мне. Ну, побегу, а то взбеленится мой заморыш.
Женщина ушла, а лже-Иероним закурил новую сигарету и, приткнувшись вплотную к стеклу, еще долго наблюдал за тем, как параллельно горизонту сквозь черные ветви деревьев, вздрагивая и мерцая, мчится за Северной Короной простодушный Волопас.
9
Следующий шаг Имяреку дается с огромным трудом. Оказывается, уничтожать самому не так-то просто. Нет, речь идет не о жалости или отвращении к виду крови. Кроме того, чтобы наплевать на собственную жалость, необходимо элементарное профессиональное умение. Ведь если убиваешь, значит, оно еще живое, а следовательно, способно двигаться, убегать или, наоборот, сопротивляться. Поэтому важно не спугнуть, не наступить случайно на скрипучую половицу, не задеть что-нибудь на полках, не кашлянуть или чихнуть наконец. Ну, насчет половицы можно не беспокоиться. Координаторную он исходил вдоль и поперек, выучил наизусть все мины и подводные камни. Сначала это было просто занятием от нечего делать. Да, кажется так. Вначале, когда он заболел, когда память превратилась в решето, а окружающий мир покрылся красными и синими кругами, он вообще просто лежал, как будто у него отнялась половина тела. Это время он помнит очень плохо. Появлялись какие-то люди в белых халатах, бодренько хлопали его ладошкой и опускали глаза. Раньше ему казалось, что то были его старые закадычные друзья, а теперь кажется, всегда был один и тот же человек, но зачем-то загримированный, то в парике, то на ходулях. А потом, когда он начал уже выздоравливать, эти разные посетители перестали быть разными и все больше походили на маленького, коренастого, хроменького мужичка с плешивой головкой. Вот тогда он начал ходить по Координаторной взад и вперед — наступило и для него время не действовать, а думать. Нет, ему разрешили писать статьи, даже приносили газеты, вот и радиоприемник поставили. Но писать как раньше он уже не мог и не хотел, газеты, как он выяснил у охранника, были фальшивыми, а радиопередачи заграничных радиостанций усиленно забивались городской глушилкой. Работала, правда, детекторная местная программа и кое-что он видел и слышал из окна Координаторной. Видел кусок крепостной стены, слышал, как за стеной первое время что-то грохотало, звенело, рушилось, потом слышались песни и чеканный шаг колонн, потом опять что-то грохотало и даже горело, да так весело и ярко, будто горела бумага, а не стекло и бетон, а со стороны Старой площади по ночам доносилось тоскливое кошачье завывание. Со временем все успокоилось, город затих. Легче стало и ему. Он попросил книг, но не современных, а из прошлых веков.
Странное дело — раньше он не любил Неточкина, а обожал Губернатора. Часто противопоставлял их друг другу. Теперь же он в первую очередь попросил Неточкина. Ему хотелось понять, чем живет низовая ячейка и почему в конце все так получилось? Но нужных книг не принесли. Бошка много извинялся, юлил, нагло врал. Говорил, что поскольку Максим Максимыч осудил «Чертей», то в первую очередь они и были признаны вредным произведением и, соответственно, предписаны к изъятию и уничтожению.
— Что ты, уважаемый, удивляешься, как будто слышишь от меня нечто новое? Зачем тебе этот психопат Неточкин? Тебе и так-то вредно думать, а ты еще хочешь переживать. Возьми почитай что-нибудь из современных. «Бетон», например, или эту, как ее, «Красную скрижаль» Прибауткина.
Вот тогда и принялся Имярек ходить по Координаторной взад и вперед, принюхиваться, прислушиваться, где какая половица скрипит да где какая тяжелая вещь под руку попасться может. Конечно, лучше бы ружьишко, Имярек любил охоту, — эх, вскинул бы ружьишко да влет под крыло, кря-кря! Ну, не ружьишко, хотя бы револьвер или пистолет. Так нет, пистолет как раз у Бошки, а у него — у него всего-то бронзовая обезьянка.
— «И упал тогда на Землю великий мороз, — продолжает читать Бошка, и вышли люди на берег, чтобы увидеть своими глазами, как рушится старый мир. И вышел он на трибуну, и сказал: «Наступил час, я пришел вам дать небо, я пришел вам дать бессмертие. Были вы забиты и несчастны, оттого что не учились грамоте и культуре, не было у вас времени, чтобы понять счастье только в искусстве и науке. Не было времени потому, что жизнь излишне коротка, а пространство Земли ограничено. Моложавые люди, скородумающие политиканы внушили вам страшную мысль, будто человечеством движет физический наемный труд и будто вы, темная, невежественная масса, можете чему-либо научить людей с мыслящими головами. Это подхватили серые и бесталанные для того, чтобы вашими мозолистыми руками уничтожить любого, способного хоть немного творить или изобретать. Это они направили плоды науки против природы и народа, пытаясь столкнуть лбами полезное и несчастное. И все это ради оправдания собственной необходимости. Но истина состоит в том, что никакому народу, никакой нации, никакому человеку политики не нужны, ибо политики пытаются управлять тем, чего не понимают. В народе такого «умельца», берущегося за дело, в коем не разумеет, называют дурачком, в науке — шарлатаном и невеждой. Такого вмиг с поля мужики прогонят, чтобы урожай не портил. А в государстве, глядишь, такой всегда в правители норовит. Потому и норовит, что в любом другом месте ему вмиг розог и пропишут. И вот уже подрастают тыщи маленьких и больших правителей, людей, как писал Губернатор, с не вполне поврежденным умом. И вот они поучают нас, как книги писать, как хлеб сеять да как смычком водить, будто Вселенная и есть выморочное пространство, специально приготовленное для удовлетворения их глупости. Они специально представляют интеллигенцию этакими дурачками в очках, чтобы скрыть то, что известно теперь во всем мире: жизнь на земле двигается мозгами, да, да, прогресс делается мозгами, а не потом и кровью и уж, конечно, не политической борьбой, которая и нужна только для уменьшения численности городского и сельского населения. А нам нужны ум и доброта, а не плохие или хорошие политики. Особенно хорошие…»
