Эндре Гейереш - Храни тебя бог, Ланселот!
— Вы что там, оглохли?! — взревел Ланселот и гневно толкнул от себя тяжелый стол. — Я пил за Мерлина!
Только тогда, хоть и не слишком стройно, протрубили, изображая радость, фанфары.
Я прошу лишь малую кроху внимания и тотчас вновь передам слово самим событиям. Приметил я на собственном опыте — хотя оно, конечно, неправильно, да так бывает! — что стоит заговорить о чем-то человеку, который всерьез думает то, что говорит, и сперва воцаряется тишина, потом же разворачивается борьба — все только и метят, как бы его обротать. И вот еще о чем стоит поразмыслить: дурные-то люди — за редким исключением — глупы. Они только и умеют твердить одно и то же, «с толком» выучив все наизусть, перебирают обиды, их воспевают и о них рыдают и ни разу даже не подумают о том, что и они, пожалуй, могли бы стать поборниками справедливости, и на их долю могла бы достаться великая роль — они тоже могли бы помогать людям! Но это и вправду даже не приходит им в голову, ибо они все помешаны на собственных бедах, на том, как бы исхитриться и достичь своих маленьких, меленьких целей, и справедливость столь же им безразлична, сколько мне сейчас, в эту минуту — но только сейчас, только в эту минуту! — Дракон.
Ну, словом, так вот случилось. Ланселот опять «наломал дров», и праздничное пиршество мигом распалось. Скуля, разбежались своры собак, которым пирующие бросали от стола кости, зал быстро пустел, так как рыцари, дворяне и дамы, с поклонами — соответственно рангу — уступая друг другу дорогу, спешили убраться подальше, но еще тянулось к выходу обратившееся в бегство застолье, когда к Ланселоту подошла-подплыла первая придворная дама королевы. Сэр Галахад наблюдал, окаменев.
— Достойнейший рыцарь, — проговорила прекрасная фрейлина, — могу ли я сказать тебе несколько слов наедине?
Ланселот посмотрел на Галахада, но Галахад только проворчал:
— Гиневра отпраздновала и мою победу. Да и победы других тоже! Не теряй головы, Ланселот!
И, поклонясь, ушел. Когда же Безупречный удалился, вот что сказала Ланселоту первая дама:
— Славный рыцарь! Наша королева ждет, чтобы ты явился почтить ее. Ступай прямо в ее покои, и непременно один. Пойдем же!
И Ланселот, в ту пору совсем еще несмышленый Ланселот, пошел.
Они подымались по лестницам, миновали несколько комнат.
— Ваш меч, господин!
Ланселот засмеялся, вспомнив, что его меч сейчас в конюшне, приторочен к седлу коня.
— У меня нет меча.
— Так, может быть, плащ?..
«Проклятье! — усмехнулся про себя Ланселот, — И плащ внизу».
— Нету. Ни плаща, ни перчаток, ни шлема. Где королева?
— Неслыханно!
Но Ланселот так рявкнул на слугу, что тот мигом к нему обернулся, словно ему иголку вонзили в зад.
— Что ты сказал?! Ах ты, мозгляк! Ступай и доложи, что рыцарь Ланселот просит разрешения войти по приказу его королевы! Ты же… Чтобы я тебя больше не видел! Прочь с глаз моих!
Должен сказать, что Гиневра в весьма завлекательном виде приняла юного и непобедимого Ланселота. Знаю точно, что ночное ее одеяние было обворожительно, а груди — ох, эти груди! — колыхались и стремились высвободиться из него. Однако Ланселот посматривал на королеву крайне непочтительно и с насмешкою: столько-то опыта у него уже имелось, чтобы понять — груди лишь тогда высвобождаются из одежд, когда обладательница их сама того желает. И, вот ведь беда, Гиневра почувствовала, сколь усмешливо настроен Ланселот.
Ежели высокопоставленная дама удостаивает своею любовью бесконечно ниже ее по положению в обществе стоящего мужчину, то у него имеются всего две возможности, и, думается мне — в какую бы эпоху ни читали мою хронику, — стоит об этом помнить. Первый вариант: мужчина — настоящий мужчина — думать не думает о высоком ранге своей дамы, берет ее, разгоняет все почтенное семейство и, возможно, обеспечивает сей даме счастливую жизнь. Другой вариант гораздо, гораздо печальнее. Упомянутая высокопоставленная дама до такой степени подчиняет себе глупца, посмевшего протянуть к ней свои грязные морковки-пальцы, что сама же от того свирепеет и жестоко наказывает бесхарактерного трусишку. То есть изменяет ему направо и налево.
А теперь — к Ланселоту! Он тогда уже очутился вне обеих этих возможностей, когда достаточно скромный, а значит, непритязательный, даже не подумал вообразить Гиневру своею возлюбленной; и — совершенно от того независимо — был достаточно сведущ, храбр и мужествен, чтобы получить ее. И он ее получил, бедный юнец!
Ланселот остановился в дверях и поклонился.
— Моя королева! Ты меня звала, я здесь.
Ланселота немало поразило, что Гиневра лежит на постели, вокруг — никого, ее одеяние весьма прозрачно, и смотрит она на него со сладострастной улыбкой. Он еще чувствовал на себе запах лошади, железа и пота, женщина эта его ошеломила, но что было делать? И он только поклонился неуклюже у самой двери.
— Ближе подойди, Ланселот!
— Королева!.. Скажи, чего угодно тебе от меня, недостойного твоего рыцаря, и я тотчас исчезну.
— Мне угодно, чтобы ты подошел!
Я решил, что это будет правдивая хроника, и должен поэтому написать: в этот миг Ланселот и правда струсил.
— Но, королева, помилуй… Гиневра…
— Молчи! Иди сюда!
Он подошел. Вот ведь глупец — он подошел! И Гиневра простерла к нему округлые дивные свои руки и притянула его к себе, а поскольку не был он библейским Иосифом, то среди подушек из лебяжьего пуха разыгралось ужасное сражение, и кто же знает, который из двух одержал в нем победу…
И вот после битвы они отдыхали, лежа друг подле друга и с трудом переводя дух.
— Ланселот… слышишь ли ты меня?
Кровь еще гулко билась в голове у Ланселота, он и того не ведал, где он, однако ж понял, что голос знакомый.
— Сейчас услышу. Ты говори, говори! — пробормотал он невнятно.
— Слушай, Ланселот! — Женская рука ласково провела по его лбу. — Я королева, я Гиневра. Ну, видишь меня?
Ланселот несколько раз встряхнул головой и негромко ответил:
— Вижу, Гиневра.
— Ведь ты любишь меня, Ланселот?
— Само собой, люблю.
— А крепко ли любишь?
— Как это?..
— Я спрашиваю тебя, о Ланселот, крепко ли ты меня любишь? И насколько крепко?.. А если бы я попросила тебя поджечь этот замок?..
— Эту старую развалюху? — расхохотался Ланселот, а Гиневра с неудовольствием на него смотрела, — Да ты только прикажи… Я и подожгу, хоть нынче.
— А если… Ланселот… — (Не хочу чрезмерно возбуждать юных читателей, но полные и белые груди Гиневры выплеснулись из перехваченного поясом одеяния.) — А если бы я попросила: подай мне… ухо Артурово!
— Ну, значит, так: я бы попросил Артура отдать мне ухо. А уж не дал бы — враз отрезал бы и доставил тебе.
— А если… — Гиневра, трепеща, впилась в плечи Ланселота, словно кобчик, — …а если бы я попросила ради меня, ради тела моего — останься здесь, не уезжай за Мерлином…
— Ну что ты, право, Гиневра!
Ничего неудачнее этого Ланселот ответить не мог. Самым прямым следствием было то, что Гиневра, зрелой красою блиставшая королева, столкнула с лебяжьего своего ложа весьма увесистого рыцаря, да так, что Ланселот шмякнулся об пол в добрых двух-трех саженях от королевской постели. И притом ничего не понимая. Представим же себе, как был он изумлен (мы вправе сказать даже — ошарашен), когда Гиневра с клекотом ринувшегося в атаку орла вскричала:
— Слуги!
И слуги ворвались в опочивальню ее.
Единого мига довольно было Ланселоту, чтобы понять: то были сплошь кухонные прихлебалы, слуги, горничные, но, впрочем — что правда, то правда, — в руках у каждого сверкал большой нож, двурогая вилка, вертел и прочее в том же роде.
«Да они помешались все, — было первой мыслью Ланселота, — ведь не может быть, чтобы самой помешанной оказалась… Гиневра». Он рявкнул свирепо, геройское войско дружно отпрянуло в испуге, и он второпях напялил на себя штаны, сапоги, рубаху и камзол.
— Вот он! — Прекрасная, столько радостей дарившая рука Гиневры, не дрогнула, указала на Ланселота, — Это он ворвался в мою опочивальню, задумав меня опозорить!
— Я?!
— Ни слова! Убейте его! — Гиневра запахнула раскрытую грудь, — Позовите Артура.
Ланселота все сильнее одолевал гнев.
— Королева! Ведаешь ли, что говоришь, королева? Или господь лишил тебя разума?!
Увы, увы! Гиневра слишком изощрена, Ланселот же слишком наивен, чтобы по их беседе мы поняли в точности, что здесь, собственно, произошло. И потому, принеся извинения, я вынужден взять на себя роль хрониста.
Припомним все по порядку. Тяжело дыша, они возлежали рядом на ложе из лебяжьего пуха. Гиневра, словно испытывая силу чар своих, ставила перед Ланселотом за задачей задачу. Ее сердило уже и то, как посмеивался Ланселот и свысока, будто бы ублажая, сулил ей небо и землю, но когда он хохотнул грубо: «Ну что ты, право, Гиневра!» — вот тут-то и сообразила королева, сколь сильно она промахнулась. Душевное состояние Ланселота изобразить и вовсе легко, это можно сделать, я бы сказал, мгновенно. Он был просто Ланселот, и ничто иное. Решительно не способный жить — без мысли о том, ибо для того и родился, для того воспитывали его и растили, — что однажды он воскресит Мерлина, он, именно он, убьет Дракона. Для меня же во всем этом только одно являет собою проблему: как верно разграничить одержимость и призвание. Ланселот попал к Артурову двору совсем крошкой и лишь многие годы спустя узнал о трагедии семьи своей. Он ни в коей мере не был одержим местью. Просто Ланселот не способен был жить в одном мире с Драконом, он чувствовал, что для них двоих мир этот тесен и надо сделать его просторнее, вот он и готовился, а затем и выступил с таким натиском против Дракона потому, что он был Ланселотом. Не уместиться им было под одним солнцем!
