Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)
Записав адрес типографии (имени помощника Веня не знал), Мальвин, покосившись на Плеть, поднялся уходить. Плеть не стал его задерживать. Было ясно, что его не стоит задерживать.
Веня выверенным движением вставил в мундштук очередную папиросу.
— А вам что от меня нужно? — насмешливо спросил он, и в этой насмешке было столько уверенности, что Плеть смутился. Ему померещилось, что Веня уже знает тему беседы.
Это иллюзия, поправился Плеть. Веня посвятил всего себя иллюзиям; иллюзия знания не может быть самой сложной.
— С тех пор вы бол’ше не были в типографии?
— Нет. Зачем мне? — Веня презрительно нахмурился, но потом на его лицо сбоку снова всползла усмешка. — Если вы хотите мне что-то сказать, говорите прямо.
— Хорошо. — Плеть ничего себе не заказывал, хотя соседние белоснежные скатерти «Петербержской ресторации» не пустовали, а белоснежные официанты ловили его взгляд. — Я думаю, что новые, контрреволюционные листовки могли напечатат’ вы же.
Веня распахнул глаза — один, тот, что виден был за волосами — и срывающимся голосом рассмеялся.
— Думаете, с одного раза происходит привыкание?
— Думаю, что одна и та же болезн’ может раз за разом имет’ одинаковые симптомы.
— Болезнь? — Веня нервно и вызывающе вскинул плечами. — Восхитительно! Болезнь! Вы полагаете, что я болен?
— Я знаю, что вы бол’ны, как болен я сам… Хикеракли в последнее время почему-то увлёкся европейскими сказками. Он рассказывал мне одну историю — про то, как фабричную куклу превратили в человека. И человек этот умер, потому что ему хотелос’ обратно в витрину, чтобы его купили. А когда его просто любили обычные, настоящие люди, он этого не видел. Думал, что любов’ — это тол’ко когда покупают.
В таврском языке есть слово «чаi: hto: boi», означающее что-то вроде «говорящий дважды». Оно сродни росскому «двуличный», но отличается. Чаi: hto: boi — это и мудрец, слова которого нужно толковать, и тот, кого ты просто не понимаешь. Считается, что если ты кого-то не понял, это потому, что он говорил одни слова, а ты услышал вторые. И те, первые, нужно вытаскивать, выискивать. И ещё так иногда называют постоянных лжецов, потому что, когда человек всегда лжёт, узнать правду очень легко: нужно лишь перевернуть все его слова на вторую сторону.
Веня был таким по природе, и он сам это знал. Потому пытался не говорить прямо, а выскальзывать.
— И на этом основании вы сделали вывод, что я предаю Революционный Комитет? Восхитительно!
— Вы не можете предат’ то, чему не принадлежите. И я думаю, что вас контрреволюционные листовки в любом случае обрадовали. Петерберг худо-бедно приходит в порядок. А порядок вас убивает.
— «Убивает»? Какая чушь! — Веня присосался к мундштуку и нарочито вульгарным жестом выдохнул. — Нет, представьте себе, я им вовсе не рад.
— Я вам не верю, — просто ответил Плеть.
Веня сощурился.
— И откуда в вас столько самонадеянности! — иронически воскликнул он.
— Я вед’ сказал, что сам болен этой болезн’ю. Не имет’ себя, а потом себя получит’ — это очен’ сложно. Я видел тех, кто не сумел этого пережит’. И не знаю, пережил ли сам.
— Так, может, это вы напечатали листовки?
— Нет. Я не такой, как вы, и симптомы болезни у меня другие. Когда я понял, что не умею быт’ свободным, я отдал свою свободу одному человеку. У меня была такая возможност’, и у вас она тоже ест’. Но вы не такой, как я, и не хотите этим пол’зоват’ся.
На шампанском Венином лице запрыгали пузырьки. Он весь запрыгал в натянутом смехе, но понять, что чувствует чаi: hto: boi, очень легко: просто перевернуть все его чувства на вторую сторону.
— Мой один человек — не ваш один человек. Моего одного человека такое бы, — он презрительно закатил глаза, — оскорбило. Нет, нет, вру. Он ведь даже не оскорбляется! Опечалило бы.
— Значит, вы никогда не найдёте покоя. Но это тол’ко обстоятел’ство. Вам попросту не хочется.
— Да что вы ко мне лезете? Не печатал я ваших листовок, и я им вовсе не рад! — Веня снова вскинул плечами. — Поверьте, я бы предпочёл радоваться. И откуда вам знать, чего мне хочется? Если бы мне, как вы утверждаете, хотелось бессмысленно рушить ограничения, я давно бы уже ушёл прочь и снял вот это, — он постучал мундштуком по ошейнику.
— Верно, — Плеть взял долгую задумчивую паузу; Веня не сводил с него злого взгляда. — Почему, когда Революционный Комитет пришёл к власти, вы не освободили своих брат’ев по несчаст’ю?
— Они свободны.
— Не вашими усилиями.
— А какое мне до них дело? — фыркнул Веня. — Они мне не братья. Они мне никто.
— Ясно, — медленно кивнул Плеть. — Вот поэтому вы и не ушли. Вам не хочется рушит’ мир тех, кто для вас неважен. Тол’ко тех, кого вы замечаете. Кого чувствуете.
— Я устал от этого разговора, — Веня раздражённо схватился за шапку, но с места не встал. — Я пытался сбежать, вы не помните? Сразу после появления Твирина, когда меня арестовали? Думал, что спрячусь хотя бы там, — он нервно засмеялся, и шапка ткнулась в скатерть. — Но он же меня нашёл. Он же меня вытащил. Он же людей за меня под ружья подвёл. Зачем? Зачем ему это, такому беленькому? Нравится красивый мирок, чистый мирок, где все добры и разумны? Какая чушь!
— Зачем вы ломаете над этим голову?
— Что вы имеете в виду? — отдёрнулся, как от дурного запаха, Веня.
— Его желания и ваши желания никак не связаны.
— Нелепость. Разумеется, связаны. Нельзя не принимать в расчёт чужие интенции.
— Но вы вед’ сами сказали, что не понимаете их. Так зачем ломат’ голову? Значение имеет тол’ко то, чего хочется вам. Чего вам хочется?
— Не думаю, что вас это касается.
— Я и не жду ответа.
— Мне хочется… А знаете, — истерическим жестом сплёл пальцы Веня, — знаете, вы, пожалуй, правы. Мне хочется трещин в этом бесконечном, постоянном статус-кво. Мне хочется движения. Мне хочется, чтобы люди открыли глаза и посмотрели на правду. Разве по мне не видно, что я… кто я… Разве нет? Разве не унизительно, когда вместо тебя видят размалёванную фарфоровую куклу?
Плеть кивнул. Веня много смотрел наружу и мало внутрь; а вернее, он смотрел внутрь только так, чтобы видеть то, что вписывалось в наружное. Он знал, но не знал, что являлся чаi: hto: boi.
— Я думаю, — ответил Плеть, — что человек не творит себя сам. Его творят и другие. Когда кто-то видит в тебе то, чего ты сам увидет’ не можешь, это значит, что ты плохо смотришь. А оно в тебе ест’.
— И я лучше, чем думаю сам? О, какая пошлость!
Но может ли он не слышать, сколько в этом его возгласе надежды? Может. Как не услышал бы её Мальвин. Плеть не уставал удивляться тому, как глухи бывают люди.
— Если бы вы в самом деле хотели кого-то уничтожит’, вы бы давно это сделали.
Веня не ответил. Истеричность его утекла тёплым вином, оставив только устало сникшие плечи. Он сидел за столиком бесценной фарфоровой куклой, которая очень хочет стать человеком; нет, которая стала человеком и теперь не может отличить людей от кукол. Плеть понял, что ошибался. Пошлость? Может быть — он не слишком хорошо разбирался в пошлости.
Но теперь точно знал, что Веня лучше, чем хочет быть.
— Я пытался сбежать, — почти прошептал тот. — Но меня вернули. Насильно. Я этого не хотел. Нет, нет, неверно… Я не пытался сбежать, мне просто было хорошо в городе. Мне хотелось быть там, где беспорядки, где волнения, где расстреляли Городской совет. В городе. В живом городе. Я просто забыл обо всём остальном — и не хотел вспоминать. А затем меня вернули — затем он меня вернул, и я был болен, я не смог… Я простудился в казармах. Мне нужно внимательно следить за своим состоянием, иначе… иначе конец. Видите, что я ем в самой «Петербержской ресторации»? Мне даже нельзя обычную еду, мясо и сладкое… И потом… Теперь я здоров. От простуды, а не в том смысле, который вы подразумеваете своими пошлейшими метафорами. Знаете, почему я не ухожу теперь? — он вскинул пляшущие глаза. — Думаете, привязался, привык? Нет, что вы. Вы неправильно всё понимаете. Я не хочу что-то рушить, я не хочу уничтожать, помилуйте, что за детские фантазии. Но я хочу влиять. Чтобы я решал, как будет. Чтобы мне не приказывали, а меня слушали. Слушались. А как можно проверить, что тебя слушаются, если не повелеть нанести себе вред? Если не требовать чего-то глупого, ненужного? Не быть капризным, противным, невыносимым? Покладистого, милого, хорошего будет слушать любой — а я не хочу, чтобы слушали мои выученные манеры! Это не я! Моя дрессировка — это не я! Понимаете? Это — не я!
Он тяжело дышал. Пузырьки на лице вытекли капельками пота — такими же аккуратными, стройными, красивыми, как и всё в нём. Такими же выдрессированными.
И ему было легко. Очень легко.
— А где — вы? — тихо спросил Плеть, хотя не нужно задавать вопрос, ответ на который знают оба собеседника.
