Кори Доктороу - Младший брат
Однако на следующий день, когда меня опять привели на свидание с ней, все эти громкие слова куда-то улетучились. Я мог думать только о том, что хочу домой, к маме и папе.
— Привет, Маркус! — бодро поздоровалась Топорная Стрижка. — Как настроение?
Перед ней на столе лежали какие-то бумаги, собранные в аккуратную стопку возле неизменного разового стаканчика с кофе из «Старбакса». При виде него я вспомнил, что за этими стенами по-прежнему существует реальный мир, и почувствовал себя немного увереннее.
— Предварительный этап следствия по твоему делу закончен, — объявила Топорная Стрижка и замолчала, выжидающе глядя на меня. Означало ли это, что я могу идти? Или теперь они сбросят меня в бездонную шахту, и концы в воду?
— И что дальше? — не выдержал я.
— Еще раз подчеркиваю, мы с тобой шутить не намерены. Наш регион подвергся самому жестокому нападению за всю свою историю. Сколько еще одиннадцатых сентября должна испытать на себе нация, чтобы заставить таких, как ты, выполнять требования департамента национальной безопасности? Мы ведем наше расследование в условиях полной секретности. Мы приложим все усилия и не остановимся ни перед чем, чтобы злоумышленники, совершившие это гнусное преступление, понесли заслуженное наказание. Тебе понятно?
— Да, — выдавил я.
— Сегодня мы отпустим тебя домой, но не забывай, теперь ты меченый. Подозрение с тебя не снято; ты освобождаешься условно только потому, что закончился данный этап следствия по твоему делу. Но отныне ты принадлежишь нам и останешься под нашим неусыпным наблюдением! Подождем, когда ты сделаешь хотя бы один неверный шаг. Ты понял, что мы будем постоянно и внимательно следить за тобой?
— Да, — опять выдавил я.
— Хорошо. О том, что ты здесь видел и слышал, никому ни слова. Ни при каких обстоятельствах. Это вопрос национальной безопасности. Тебе известно, что смертная казнь как высшая мера наказания по-прежнему применяется в отношении предателей в период военных действий?
— Да, — выдавил я.
— Хороший мальчик, — проворковала Топорная Стрижка. — А теперь ты должен подписать кое-что. — Она подвинула ко мне через стол стопку бумаг. Под текстом на каждом листе были прилеплены стикеры со словом «Подпись». Охранник отомкнул мои наручники.
Я пробежал их глазами, и от возмущения у меня выступили слезы и закружилась голова. Мне с трудом далась юридическая казуистика, но из этих бумаг следовало, что я добровольно сел в тюрьму и также по собственной воле подвергался допросам, о чем и заявлял официально.
— А если не подпишу? — спросил я.
Топорная Стрижка выхватила из моих рук бумаги и опять изобразила пальцами, как будто отгоняет муху. Охранники одним рывком поставили меня на ноги.
— Постойте! — закричал я. — Не надо! Я подпишу! — Охранники потащили меня за дверь. Я вперился глазами в эту дверь и думал только о том, что она вот-вот закроется за мной.
Я проиграл. Я сломался. Я умолял, чтоб мне разрешили подписать те бумаги. Ощутив близость свободы и так безрассудно позволив отнять ее у меня, я был готов на все. Сколько раз мне доводилось слышать от других слова: «Скорее умру, чем сделаю то-то и то-то». Я и сам повторял эту фразу неоднократно. Но только теперь мне впервые стало ясно ее истинное значение. В ту минуту мне легче было умереть, чем вернуться в тюремную камеру.
Охранники выволокли меня в коридор. Я плакал и продолжал умолять их. Я клялся подписать что угодно.
Топорная Стрижка велела охранникам остановиться. Они ввели меня обратно в комнату для допросов и усадили на стул. Один подал мне ручку.
Я старательно подписал все бумаги.
В камере лежали мои джинсы и футболка, выстиранные и аккуратно сложенные. От них пахло стиральным порошком. Я переоделся, умылся, сел на койку и тупо уставился в противоположную стену. Меня лишили всего — сначала свободы и личной жизни, теперь человеческого достоинства. Опустили настолько, что, прикажи они мне, я подписался бы даже под признанием в убийстве Авраама Линкольна.
На душе было погано, хотелось зареветь, но слезы никак не текли, наверное, все вытекли.
За мной пришли. Ко мне приблизился охранник с капюшоном в руках, точно таким же, какой надели на меня во время задержания. Когда это случилось — дни, недели назад?
Охранник напялил капюшон мне на голову и туго затянул на шее веревку. Я вновь очутился в кромешной, душной тьме наедине со своим спертым дыханием. Меня подняли на ноги и повели сначала по коридорам, потом вверх по лестнице, по гравию. Под ногами загремела стальная палуба судна. Под рев дизелей мои руки приковали за спиной к какой-то железяке, и я опустился на колени.
Судно отчалило. Сквозь мешковину повеяло соленым морским воздухом. Моросило, и одежда на мне скоро промокла насквозь. Но я не обращал на это внимания, главное, что от свободы, от реального, человеческого мира меня отделял только этот мешок и считанные минуты пути.
Ко мне подошли, подняли и повели прочь от судна по неровной земле. Вверх по металлической лесенке из трех ступенек. С меня сняли наручники. Сняли мешок с головы.
Я снова в грузовике. И дама с топорной стрижкой тут же, за тем же столиком. Она молча подала мне фирменный пакет «Ziploc» с моим бумажником, карманной мелочью, телефоном и другими девайсами.
Я рассовал их по карманам. Как-то странно было ощущать все это на своих местах, в карманах своей собственной одежды. Снаружи доносились знакомые звуки городской улицы.
Охранник отдал мне рюкзак. Топорная Стрижка протянула мне руку. Я только посмотрел на нее, не шелохнувшись. Она криво усмехнулась и опустила руку. Потом сделала жест, будто застегивает рот на молнию, и показала пальцем на меня. После этого открыла дверь.
День выдался серый и сырой. Грузовик стоял в переулке, в конце которого мелькали проезжающие через перекресток машины и велосипедисты. Я замер, будто в трансе, на верхней ступеньке лесенки, взирая на свободу.
У меня задрожали колени. Я вдруг понял, что со мной играют, как кошка с мышкой. Через мгновение охранники схватят меня, заволокут в грузовик, сунут в мешок и отвезут обратно в тюрьму, чтобы таскать на бесконечные, бессмысленные допросы. У меня чуть не вырвался стон от нахлынувшего чувства обреченности.
Одолев слабость в коленях, я медленно опустил ногу на вторую ступеньку, затем на третью, последнюю. Под подошвами хрустнул мусор, которого хватало в этом переулке — битое стекло, кирпичная крошка и прочее. Я сделал шаг. Другой. Дошагал до перекрестка и ступил на тротуар.
Никто не гнался за мной.
Я на свободе.
Две сильные руки обхватили меня сзади. Я бы закричал, если б не сперло дыхание.
Глава 5
Это была Ванесса. Она плакала и обнимала меня так крепко, что я не мог перевести дух. От радости я забыл обо всем на свете и тоже вцепился в Ван, зарывшись лицом в ее волосы.
— Как ты? — спросила она.
— Нормально, — сумел просипеть я.
Наконец мы отпустили друг друга, но я тут же попал в объятия другой пары рук. Джолу! Нас привезли вместе!
— Живой, братишка! — прошептал он мне на ухо и сжал еще сильнее.
Я стал озираться.
— А где Даррел?
Они переглянулись.
— Может, еще в грузовике? — предположил Джолу.
Мы обернулись и посмотрели на грузовик, все еще стоящий в конце переулка. Это был белый восьмиосный фургон без опознавательных знаков. Складную металлическую лесенку уже затащили внутрь. Загорелись красные габаритные огни, и грузовик начал сдавать задом в нашу сторону, издавая предупредительные «и-ип, и-ип, и-ип».
— Постойте! — закричал я. Грузовик быстро приближался к нам. — А как же Даррел? — Грузовик был совсем рядом. Я продолжал кричать: — Где Даррел?
Джолу и Ванесса вдвоем схватили меня за руки и потащили в сторону. Я упирался, стараясь докричаться до тех, в грузовике. Машина вырулила на улицу, развернулась и покатила под горку. Если бы меня не удерживали Джолу и Ван, я бы побежал за ней следом.
Когда грузовик исчез из виду, я сел на край тротуара, обхватил колени руками и заревел. Я плакал навзрыд, всхлипывая и подвывая, как не плакал с дошкольного возраста. И не мог остановиться. Меня била крупная дрожь.
Ванесса и Джолу заставили меня подняться и повели по улице. Мы добрели до остановки городского автобуса, и они усадили меня на скамейку. Мы втроем посидели рядышком в обнимку, все вместе обливаясь слезами, и я понял, что мы оплакиваем Даррела, поскольку уже не надеялись увидеть его никогда.
Мы находились на севере Чайнатауна, там, где он переходит в Норт-Бич — жилой район, известный своими стрип-клубами, призывно озаряемыми по ночам неоновыми вывесками, и легендарным магазином контркультурной литературы «Сити Лайтс», который в далеких пятидесятых стал местом рождения «бит-поэзии».
