Андрей Столяров - Альбом идиота (сборник)
По силуэту в фосфоресцирующем, мутном окне я узнал Антиоха. Простерши руку с зажатым в ней чудовищным пистолетом, он целился куда-то вниз.
А снизу, из проваленной темноты, капризным голосом требовали:
– Опровержение! Во всех газетах! Немедленно!..
Дворник гигантским четвероногим жуком карабкался по паркету.
– Сичас, сичас, ребята, все будет как в тиятре…
– Чего это они? – спросил я.
Буратино высунул голову из-под стола.
– Ложись на пол, дядя. Укокошат ведь, озверел народ…
И снова утянулся под стол.
– Кантемирыч, – устало сказал я. – Честное слово, ни хрена больше не соображаю. Честное слово, шли бы вы лучше домой…
– Выгоняешь? – весело спросил Антиох.
– Не выгоняю – прошу…
– Ладно-ладно, – сказал Антиох, – уже заканчиваем.
– Ни фига, – решительно возразил дворник. Он как раз добрался до середины и выпрямился, балансируя на расставленных кривоватых ногах. – Я как секундар… Как серкундат… В общем – пущай палят!.. Готовься, то есть, ребята, закрывай левый глаз! – ноги у него поехали, и он чуть было не упал. Отчаянно, будто птица, взмахнул ладонями. Ну ты куда целишься, дура военная? Обалдел что ли? Ты же в меня целишься!.. Поверни, говорю, дуло вон в тую сторону… Чурбачок, ты спрятался?
– Валяй! – пискнул из-под скатерти Буратино.
– Тимофей! Фужер шампанского, скотина! – неожиданно закричал снизу поручик.
Я едва различал его в темноте.
Дворник поднял руку.
Будет тебе сичас шанпанское… Ну – айн… цвай… драй!..
Одновременно грохнули выстрелы. Комната на мгновение озарилась мертвенной вспышкой. Я успел заметить, как поручик, нервно дрыгнувший телом, выронил пистолет, а затем все вокруг затянуло клубами порохового дыма.
Что-то рухнуло на пол.
Тонкими голосками задребезжала опять посуда в серванте.
Я по-прежнему ничего не соображал.
– Все, дядя, пора завязывать, – трезвым голосом сказал выкарабкавшийся из-под стола Буратино.
Глава седьмая
Меня разбудила Ольга.
– Ты стонешь…
Я сел, задыхаясь и сглатывая сквозь горло комок горячего воздуха. Слепо пошарил вокруг. Простыни были влажные и сбившиеся в тугие жгуты.
Ольга смотрела на меня из-за края подушки.
– Птицы? – спросила она.
– Что – птицы?
– Тысячи птиц поднялись из леса и потянулись к закату…
– Нет, – сказал я. – Ничего такого.
– Значит, рано еще.
– Для чего рано?
– Просто рано. А потом сразу же будет – поздно…
Она прикрыла глаза.
– Ничего не понимаю, – сказал я, усиленно растирая лицо. – Сон какой-то дурацкий. Можешь себе представить – звонят, я, конечно, иду открывать. А за дверью, как ты думаешь, кто?
Я осторожно поправил подушку.
– Мне подробности не интересны, – сказала Ольга. – Я все это уже проходила и во второй раз не хочу. Я все это уже слышала, слышала, слышала… Опять то же самое. Я надеялась, что ты по крайней мере не видишь снов…
Глаз она не открыла.
Я опустил ноги на горячий паркет.
– Ты куда?
– Хотя бы воды попью.
– Ничего не меняется, – без всякого выражения в голосе сказала Ольга.
– Спи, – ответил я и пошел на кухню.
Квартира у меня крохотная, больше похожая на мышеловку. Кухня – четыре метра, она же – прихожая, поскольку сюда открывается дверь на лестницу. Вешалка, плита, неуклюжий стол, проход в ванную. Сидеть можно лишь на одной табуретке, притиснутой к батарее. А если забудешься и чересчур выпрямишься, например вставая, то обязательно треснешься головой об угол шкафчика. Зато есть у этой квартиры и определенные преимущества: последний, шестой этаж, ничто не загораживает вида из окон. Ночью в комнату проникает легкий звездный туман, и тогда кажется, что паришь в одиночестве над спящими городскими кварталами. В мире нет никого кроме тебя, и ты волен жить так, как сам этого хочешь. Впрочем, сейчас я ничего подобного не испытывал. У меня ужасно склеивались глаза, и непреодолимая зевота раздирала челюсти. Все тело было словно из мокрой ваты. Я протиснулся к табуретке и чуть было не своротил с плиты чайник. Агонизируя, захрипела вода в тесных трубах. Какое-то тягостное отупение овладело всем телом. Всплывали и как в кривом зеркале искажались зыбкие карикатурные физиономии: дворник, заросший до глаз черным волосом, ухмыляющийся Антиох, тычущий острым носом эпилептический Буратино. Поручик Пирогов поднимал пистолет, и беззвучное белое облако вспухало над дулом.
Я инстинктивно вздрагивал.
Время едва сочилось.
Около семи пришла Ольга, завернутая в простыню, и примостилась напротив.
– Ну и как? – с вялым любопытством спросил я.
Она не ответила.
– Снов интересных не было?
– Мне никогда ничего не снится, – сухо сказала Ольга.
– Никогда? – уточнил я.
– Никогда.
Она неторопливо кивнула.
– Чаю хочешь?
– Пожалуй…
Она молча подождала, пока не закипит поставленный на газ чайник, а когда кипяток был розлит по чашкам и, завариваясь, начал приобретать насыщенный золотистый оттенок, сказала, глядя на плавающие среди пара редкие сухие чаинки:
– Мы с тобой больше встречаться не будем.
Кажется, я понимал, что она имеет в виду.
– Ты хотела освободиться?
– Да.
– Ну и как, удалось?
Ольга пожала плечами.
– По-видимому.
– Мне придется сказать ему об этом, – предупредил я.
– Ты туда пойдешь?
– Иначе это будет выглядеть уже совсем некрасиво.
– Ах, вот ты о чем. Ну, это как раз не имеет значения.
– К сожалению, для меня имеет.
Она снова пожала плечами.
– Ну, ради бога, сходи.
Несколько долгих секунд мы перемешивали заварку в чашках, а потом я спросил о том, что уже давно приходило мне в голову:
– У тебя кровь какого цвета?
– Голубая, – спокойно сказала Ольга.
И впервые, по-моему, подняла светлые, бесчувственные, как из тумана, глаза.
Неживой холод, казалось, исходил от ее лица.
– Голубая, – негромко повторила она…
До знакомого дома я добрался, наверное, минут через тридцать. Я не помнил ни как я шел, ни почему выбрал этот длинный обходной путь вдоль набережной канала. Скорее всего, это было сделано чисто интуитивно. Словно кто-то другой, более внимательный и рассудочный, управлял в этот момент моей жизнью и, оберегая ее по мере сил, направлял туда, куда считал нужным. Так что в памяти у меня остались лишь зеленая тинистая вода в канале, выкрошившиеся фестончики на домах, образующих очередной изгиб набережной, потрескавшаяся кора деревьев, вздыбившаяся кое-где страшной щетиной, да еще двое мальчишек, торопливо и как-то испуганно завозившихся у поребрика тротуара. Вдруг они что-то бросили, отскочили, остановились. И в ту же секунду вздулась вдоль тротуара призрачная стена пламени и через мгновение выдохлась, оставив после себя взлетевший чуть не до крыш легкий пепел.
Более – ничего.
На лестнице, куда я ступил, стоял цветной полумрак. Будто клавиши фантастического рояля, утопали поочередно красные и синие тени. Я поднимался и думал, что совсем не хочу разговаривать с Антиохом. Ну его к черту! Пусть сам разбирается в созданных им же самим проблемах. Вот он их сам создавал – вот он пусть сам в них и бьется. А с меня хватит. Это мой последний визит в их квартиру. И еще я чувствовал, что почему-то совсем не хочу видеть Ольгу. Вот она жила как будто в своем собственном загадочном мире – вот пускай она там дальше и пребывает. А я лично совсем из другого мира, и тот мир, где она, меня вовсе не привлекает.
Яркий луч света из выбитого стекла перегораживал лестничную площадку. Я прошел сквозь него, и он будто отделил сон от яви. По одну сторону остались причудливые игры воображения, а по другую – вещественная прочная жизнь, реальность которой ни на секунду не оставляла сомнений.
Дверь в квартиру была заперта. Я подергал ее – брякнула ручка, удерживаемая наполовину вылезшими шурупами. Ольга на всякий случай дала мне ключи. Пальцы меня не слушались, и я долго не мог просунуть бородку в кривоватую скважину.
Звонить у меня почему-то желания не было.
Коридор, как всегда, пересекали ребра желтого света. Словно я оказался внутри скелета какого-то громадного ископаемого животного. Тут же обо что-то ударился; выехало из ниши ведро, закопченное, будто постранствовало по кострам отсюда до океана.
Я, чертыхаясь, потер ушибленную голень.
«Ну это еще не совсем худо», – внятно сказали над самым ухом.
Я так и подпрыгнул. Завертелся на месте. Однако рядом никого не было. Коридор был пуст. Из глубины его желтых ископаемых ребер тянул душный сквозняк. Я подождал немного и отодвинул ведро. Оно чуть ли не до краев было набито хлопьями сажи.
Похоже, что бумагу здесь жгли долго и основательно: пепел перемешивали и уминали, а сверху наваливали следующую порцию. Причем жгли это не на улице, а именно здесь: по затертым обоям крыльями ночной бабочки распахнулись бархатные черные пятна.
