А. Ш. - Концлагерь «Ромашка»
Повисла, как мне показалось, короткая пауза, но голос Георгины Матвеевны после неё прозвучал так же твёрдо и уверенно, как и всегда:
– Да, проставила. Я сделала это первой и, как видите, совершенно спокойна.
Воцарилась довольно продолжительная тишина. Я напряжённо обдумывал услышанное, пока Илья не начал трясти меня за плечо. В полутьме я не сразу сообразил, что произошло, но по мимике и указательному пальцу Ильи, направленному в сторону угасшего заката, понял – рядом с нами охранник. Я осторожным, как в замедленной съёмке, движением вынул наушник и замер. Охранник стоял по другую сторону кустов, на асфальтовой дорожке, и было неясно, почему он подошел так близко. Я был почти уверен, что громких звуков, способных привлечь внимание, мы не издавали. Через секунду раздался тихий металлический щелчок, как будто открылся маленький замок и совсем тихое шуршание – шуршание ткани. Вдруг охранник тихо затянул одним носом неизвестную мне мелодию, а вслед за тем послышалось шуршание совсем иного рода – струйки жидкости, бьющей в листву. Я мысленно выругался и попробовал, насколько это было возможно, отстраниться от куста, чтобы на меня не попала чужая моча. Лицо Ильи выражало массу эмоций, от возмущения до гнева. Омерзительнее всего было то, что мы не могли отойти или отползти в сторону, чтобы не создать массу непрошеных звуков. Приходилось терпеть и ждать. Охранник продолжал своё занятие очень долго, так что я позавидовал тренированности и прочности стенок его мочевого пузыря, но вот струя иссякла, раздался довольный вздох, и вслед за этим звук застёгивающейся пряжки ремня. На меня ни одной капли не попало, на Илью, кажется, тоже.
Когда охранник вновь отошёл на безопасное расстояние, Илья шепнул мне:
– Пора уходить, там все интересное уже закончилось.
– Постой. Подождём ещё немного, пока педагоги разойдутся и всё стихнет. Иначе нас могут заметить.
Педагоги, с поникшими головами, начали выходить из здания. Некоторые шли парами, тихо обсуждая потрясшую их новость. Мрачное настроение угадывалось даже по их походке. Уже около одиннадцати ночи – и это была действительно ночь, густая, тёмная, какой не бывает в июне на севере и в центре России – звуки смолкли, лампы в здании погасли, и я стал явственно слышать комаров, пищащих довольно назойливо над моими ушами.
– Пошли, – шепнул я.
Мы с Ильёй выдвинулись в направлении спальных корпусов. Благополучно миновав ползком газоны и кустарник, мы добрались до тёмного сквера, состоящего из нескольких вязов и огороженного акациями и облепихой, где я наметил переночевать.
– Зачем именно здесь? – раздражённо спросил Илья, оцарапав ногу о колючки.
– Затем, что никто не сунется в эти заросли, кроме нас, – ответил я, тщательно прикрывая глаза ладонями, чтобы не лишиться из – за очередной шипастой ветки зрения.
За естественной изгородью скрывались толстые стволы вязов и десять квадратных метров мягкой нестриженой травы, вполне пригодной для сна. Поскольку мы с Ильёй не храпели, расположение сквера в относительной близости от охраны нас нимало не пугало.
Подложив под голову рюкзак, я посмотрел вверх, в вышину, где меж мохнатых лап вяза загорались звёзды – Ригель, Поллукс и большой нежно – голубой Сириус. Звёзды спокойно мерцали, ночь была тепла, и мне совсем не хотелось умирать, мне хотелось жить, и жить долго и счастливо.
– Ты боишься? – спросил голос Ильи, такой же тихий и спокойный, как сама ночь.
– Не очень. Мне кажется, мы не попадём в двадцать пять процентов.
– А если война станет большой?
– Если она станет по – настоящему большой, то войдёт в каждый дом. Спокойной ночи, Илья. Лучше эти вещи обсудить утром. В темноте вещи кажутся мрачнее, чем они есть.
– Помолись за меня. Спокойной ночи.
Пятая глава
С каждым днём, несмотря на наши надежды, война ширилась. Новости с фронтов приходили тревожные, а слухи и того мрачнее. Педагоги и журналисты первое время молчали о том, что решено отправлять четверть 18–летних бойскаутов на войну. Однако мы с Ильёй и Тимофеем молчать не собирались, и постепенно об изменившейся обстановке узнал весь лагерь. Во время перемен и обеденного перерыва то тут, то там можно было видеть кучки бойскаутов, обсуждающих с напряжёнными лицам своё будущее. При приближении представителей администрации эти разговоры смолкали, но вечно укрываться от ушей той же Георгины Матвеевны они не могли. Очевидно, и в Москве, в руководстве Департамента поняли, что такая ситуация чревата падением дисциплины и волнением умов, поэтому в скором времени последовали новости.
В середине июля Георгина Матвеевна, закончив у нас очередной урок патриотизма, жестом попросила всех остаться на местах, когда прозвучал звонок.
– Внимание, бойскауты! Объявление! У меня для вас радостная новость. Через три дня, в субботу, в нашем лагере премьера. Мы увидим новый фильм Ивана Доброхлёбова, – произнеся это имя, Георгина Матвеевна зажмурилась от удовольствия, как кошка, у которой почесали за ухом, – и хочу вам сказать, что вы увидите этот шедевр первыми среди всех бойскаутов страны. Более того, раскрою секрет: маэстро на сей раз снял фильм о войне и любви – прежде всего о любви к Родине, конечно же. Ради того, чтобы премьера прошла в удобное время, я даже отказалась от субботнего урока патриотизма. Надеюсь, фильм всем вам понравится, а уже на следующей неделе мы напишем сочинение на тему «Почему Иван Доброхлёбов – первый гений современного кинематографа?»
Аудитория без особого энтузиазма похлопала.
В описываемый период престарелый Иван Доброхлёбов являлся главным придворным режиссёром. Несмотря на возраст (ему было глубоко за восемьдесят), он был удивительно, прямо – таки патологически плодовит и ставил три – четыре фильма в год на разнообразные патриотические темы. В молодости он был действительно талантливым актёром и постановщиком, получил немало престижных международных премий, а затем превратился в не менее талантливого коммерсанта. И чем больше таял его художественный талант, тем более жадным и небрезгливым дельцом он становился. Постепенно он прибрал к своим рукам крупную сеть кинотеатров (переименованную в «Доброхлёбов Стар»), затем сеть закусочных («Ешь добро, хлебай добро!»), сеть аптек («Доктор Добро»). Не довольствуясь этим обширным бизнесом, Доброхлёбов постоянно вертелся у ног власть имущих, выпрашивая куски пожирнее «на развитие кинематографа». Трудно сказать, развивался ли хоть отчасти благодаря полученным деньгам кинематограф, но зато у самого Доброхлёбова появились замок в Швейцарии, таунхаус в Лондоне и вошедшее уже в легенду огромное ранчо на Волге – сказочное, дивное поместье на тысяче гектаров, с собственным лесом, садами и прочими угодьями, с дворцом, подобным Царскосельскому, с конюшней, полной породистых скакунов, с девицами в сарафанах, обслуживавшими хозяйских гостей, и смазливыми мальчиками, выполнявшими роль не то пажей, не то слуг для тех друзей хозяина, которым надоели девицы.
Плодовитость Доброхлёбова в последние годы объяснялась отчасти бюджетным финансированием и желанием почаще получать гонорары, отчасти – однообразием сценариев. Диалоги героев в его картинах были так радостны, цели героев так возвышенны, враги так гнусны, а государство так прекрасно, что режиссёр и актёры хорошо набили руку в постановке этого материала и снимали фильмы, не тратя время на лишние дубли и не мудрствуя особо с психологией и глубиной, которая, если вдуматься, для патриотического фильма даже опасна. Мы сильно подозревали, что во внешнем мире фильмы Доброхлёбова давно уже смотрели мало, а то и не смотрели вовсе, но в лагере на уроках патриотизма имя режиссёра звучало постоянно, и мало кто мог усомниться, что он является звездой первой величины.
Когда мы вышли в коридор, Илья толкнул меня локтем в бок.
– Что думаешь?
– Что думаю… Думаю, что если Доброхлёбов снял фильм о войне и любви – это нечто поистине жуткое.
Мы готовились к этим фильмам, как к пытке, и неспроста. Техника кинопоказа была значительно усовершенствована по сравнению с началом 21–го века, когда в кинотеатрах демонстрировали лишь простенькие 3D-эффекты. Теперь можно было имитировать любые запахи, осязательные ощущения, втаскивать зрителя в трёхмерное пространство и даже воздействовать чуть ли не напрямую на его мозг, вызывая чувства страха, гнева, восторга, напряжённого ожидания или тревоги. Во внешнем мире кинопоказ эффектов, влияющих на психику, был запрещён, но в лагерях бойскаутов они разрешались, хотя не проходило ни сеанса без того, чтоб одному из парней или девушек стало плохо. Считалось, что положительный заряд патриотизма, заложенный в эти фильмы, перевешивает побочные эффекты.
Самым неприятным было то, что с сеанса нельзя было уйти – запястья рук перед началом показа полагалось положить в специальные электронные наручники, крепившиеся к креслу, а спать во время показа было ещё сложнее, чем бежать – компьютерные 3D-очки, которые мы надевали, имели встроенные камеры, и в случае, если зритель закрывал глаза больше, чем на 1,5 секунды, очки начинали отвратительно ярко мигать разными цветами, до тошноты – так что отбивали у бойскаута всякое желание закрывать глаза снова.
