Дмитрий Леонтьев - Горящее небо
— Я не мог, — повторил прокуратор. — Я имел власть, а сделать ничего не мог… Проклятый город! Проклятый день и час! Как же я хочу, чтоб озлобившийся город был стерт с лица земли до основания! Чтоб даже место, на котором он стоит, было перепахано! Чтоб даже следа от него не осталось!.. Как же я устал! Устал… У меня не хватило сил убедить их… я не нашёл нужные слова… Он бы смог найти, но он не захотел… Мне чудится, что он пошел не на смерть, а куда-то, куда нам с тобой нет пути… Здесь мы кончаемся, и начинается он. Мы остаемся, а он уходит… Ненормальное ощущение… Ты знаешь, скольких я убил. Были среди них и виновные, и безвинные… а на сердце у меня никогда не было такой… Такой… Я бы хотел поговорить с ним…
— Не стоит, — покачал головой сотник. — Они стоят кругом нас… они ждут и наслаждаются каждым моментом…
— Откуда в них это? Откуда в нас это?.. Я пойду… Пойду к себе… Но перед этим я хочу тебя просить об одном одолжении лично для меня. Мы с тобой иногда понимаем друг друга, потому я и позволяю себе говорить тебе то, что не сказал бы никому… В себе держать нет сил, а сказать могу только тебе…
— Я чувствую то же, прокуратор, — тихо ответил сот ник. — И даже более того… И поверь — мне это так же мучительно. И всё же я надеюсь, что мы убиваем невинного безумца. Доброго, непонятного, мудрого… безумца… Нет! Он — несчастный, виновный только в том, что безумен…
— Я хочу попросить тебя вот о чём… Нет нужды мучить несчастного столь долгой и мучительной казнью… Не буду скрывать: он понравился мне. Я ещё не встречал таких людей. Я ничего не смог для него сделать… Это тоже не искупит, но… Вот, возьми. В этом перстне — яд. Мой яд. Когда-то давно я приказал изготовить для себя хороший, быстродействующий и безболезненный яд. На тот случай, если… Отдай ему. Нет, он не примет… Плесни его в воду и дай ему незаметно… Это всё, что я могу для него сделать…
— Не надо, — сказал Петроний отрешенно. — Он хотел умереть на кресте… Этот скиталец, ничего не имевший в своей жизни… ничего, кроме своего счастья и своей любви… Он даже умереть должен там, где предназначено…
— Он и умрёт на кресте, — ответил Пилат, вкладывая в руки сотника тяжелый перстень. — А о его похоронах я позабочусь. У меня есть человек, который обязан мне… Я прикажу, и он все устроит. Он достаточно богат, чтобы оказать ему достойные почести… А я даже своё отношение к нему не могу выразить открыто! Проклятый город! Проклятый день!.. Все смешалось… как все смешалось… Иди же! Иди!.. Я буду ждать твоих известий… Иди…
* * *…основание креста бороздило землю. Истерзанное, разорванное тело Проповедника прикрывали подаренные Иродом одежды, а босые ступни оставляли на камнях кровавые следы. Идущие спереди и сзади солдаты щитами отталкивали людей, желавших бросить камень или плюнуть в осуждённого. Особо ретивых, бросающих камни из-за спин зевак, воины доставали концами длинных, двухметровых копий… Но и это не было милосердием. Осуждённого требовалось предать смерти через распятие, доведя его до места казни живым. Точно брошенный камень, способный убить проповедника, грозил смертью и солдатам, не выполнившим приказ. Римская военная дисциплина отличалась особой суровостью, и смертью карались проступки куда менее значительные, чем невыполнение приказа, будь то смерть осуждённого от случайно попавшего в него камня, его бегство, или похищение его тела.
С каждым шагом все больше сгибался под тяжестью креста измученный Проповедник. С каждым шагом все больше бледнело и запекалось маской лицо следовавшего рядом с ним сотника. Казалось, эти двое уже не видят, куда идут, и не слышат гула окружающей их толпы. Пронзительный и горящий взгляд сотника застыл на покрытой ссадинами и кровоподтёками руке Проповедника. Он словно впитывал в себя каждый шаг, каждый вздох, каждое движение на этом последнем пути. Невольно клонился он к земле вместе с Ним, и такие же крупные капли пота скатывались по его вискам на землю. Только его пот не был окрашен в пурпур кровью…
Они вздрогнули одновременно, когда брошенный чьей-то точной рукой камень попал в кровоточащий бок Пророка. И словно исчез кем-то заданный ритм трагично-завораживающего шествия. Прежде чем зашатавшийся Проповедник опустился на колени, давимый своей многопудовой ношей, сотник уже бросился в толпу, расталкивая зазевавшихся ударами локтей. Острый взгляд воина безошибочно отыскал перепуганное лицо, и мощные, привыкшие к физическим упражнениям руки сдавили плечи землепашца.
— Ты… Ты… — прохрипел сотник, встряхивая трясущегося от ужаса человека словно соломенную куклу. — Ты… Иди!
Не обращая внимания на недовольный рокот толпы, он выволок землепашца в составленный солдатами круг и толкнул к лежавшему на плечах Проповедника кресту так, что тот едва не растянулся на острых камнях рядом с осуждённым.
— Бери! — сказал сотник, и в глазах его была такая ненависть, что шум толпы стал затухать, словно дотлевающая головешка. — Бери и неси!..
Землепашец затравленно огляделся, но встречающиеся с ним взглядом отворачивались так же поспешно, как и злорадно. Им было всё равно, на что смотреть. Главное, чтоб происходящее не касалось их лично. Судорожно сглотнув, землепашец обхватил крест мускулистыми руками посредине, прижал к груди и покорно посмотрел на сотника.
— Неси, — повторил Петроний, и, словно завороженный его взглядом, землепашец мелко закивал и сделал первый шаг.
Сотник прерывисто вздохнул и, наклонившись, рывком поднял Проповедника с земли.
— Не надо, — пробормотал Он, — не надо… Я сам… Я сам донесу… Это Моя ноша… Сам… Он не виноват… Он не понимает… Не ведает, что творит… Зачем карать… неведающего…
— Ладно уж, «неведающего», — буркнул сотник, перекидывая руку Проповедника себе через плечо и обхватывая Его за талию. — Ему не помешает немножко физической работы. Страх — хорошее продолжение глупости, ты не находишь? Пусть донесёт. Это запомнится и ему, и тем, кто вокруг… Видишь — камней больше не бросают, значит, урок воспринят.
— Они боятся попасть в тебя, — сказал Проповедник, с трудом передвигая ногами.
— Они боятся попасть в себя, — с мрачной усмешкой возразил сотник. — Камни иногда отскакивают в тех, кто их бросает… Посмотри на него, — кивнул он на землепашца. — И ради вот таких ты идёшь на смерть?.. Он так преданно и с такой показной готовностью выполняет своё наказание, что кажется собакой, которая лижет кнут… Несет с радующей меня исполнительностью… Нет, проповедник, сдаётся мне, что ты один будешь тащить свой крест. Остальные будут его носить. Так всегда бывает: кто-то тащит свой крест, а кто-то его носит…
— Отпусти Меня… Я должен идти сам. Это Моя дорога, и Я хочу пройти её сам, до последнего шага… До последнего шага…
— Не дергайся, так ты своей кровью мне плащ измажешь… Думаешь, я добрый? Нет. Считай, что я не помогаю тебе идти, а тащу тебя на казнь. Разница небольшая, но… но существенная…
— Скажи… Никого из учеников Моих… никто из них не попал в беду? Не схватили ли кого-нибудь из них?
— Нет, они попрятались по углам так ловко, что их не нашли бы, даже если б искали… Правда, я видел двоих… Идут вслед за нами, в отдалении. Делают вид, что они — часть толпы… Мать твоя здесь. И Мария…
— Хорошо… Хорошо, что никто не пострадал… Они ещё не набрались таких сил, чтобы умереть за людей. Им ещё предстоит укрепиться и поверить. Их бегство сейчас позволит им сохранить себя для людей… Я вернусь к ним… Я не оставлю их в страхе и растерянности…
— Да, я начинаю верить, что такого упрямца не удержит и могила, — нарочито бодрым голосом отозвался сотник. — Видимо, чтобы заставить людей поверить во что-то, нужно как минимум умереть… Человек, идущий на мучительную смерть ради того, чтоб те, кто остается жить, были счастливы… Я начинаю уважать тебя, проповедник.
— А верить?
— Верить… Я не видел ни чудес, творимых тобой, ни иных доказательств… Даже те, кто так долго были с тобой — братья твои, близкие твои, ученики твои, — и те не верят… Да, я знаю, что будет дальше, но и это ничего не доказывает. И через тысячу, и через две тысячи лет люди тоже будут знать, что все, предсказанное тобой, сбылось, но даже тогда по поводу твоей личности найдётся немало сомневающихся. Какая разница между ними и мной?.. Я уважаю тебя, восхищаюсь твоим мужеством и скорблю вместе с тобой, но…
— Значит, ещё не окончилась старая эпоха. Она ещё долго будет бороться за существование и уходить корнями в будущее. Каждый раз, когда свет разума будет слепить людей, они будут с ностальгией вспоминать былые, сытые и тихие, времена, ругаться, проклинать и злословить… Но это время наступит, сотник… Оно обязательно наступит, и люди станут чуть-чуть лучше…
— Не знаю, чего мне хочется больше: чтоб ты оказался человеком или был Сыном Божьим… Будь ты человеком, я бы смог, наверное, полюбить род людской, в котором рождаются такие, как ты… А если б ты был Сыном Бога, я поверил бы в то, что род человеческий спасётся, и ради него стоит жить и стоит умирать.
