Джеймс Блиш - Дело совести

Устало, заторможенно глядел он сквозь окно в сочащуюся влагой черноту — и вдруг в усеченном прямоугольнике желтого света, отбрасываемом на стену дождя, мелькнула знакомая, будто из камня вырубленная голова. Руис-Санчес, вздрогнув, опомнился. Это был Штекса, и он уже удалялся.

Вдруг Руис-Санчес вспомнил, что никто не позаботился стереть надпись с таблички у входа. Если Штекса приходил по делу, назад он повернул совершенно зря. Священник схватил со стола пустую коробочку из-под предметных стекол и забарабанил ею по стеклу.

Штекса обернулся и сквозь струящуюся занавесь дождя глянул в окно; мигательная перепонка прикрывала глаза его от потоков воды. Руис-Санчес кивком пригласил литианина заходить, одеревенело поднялся с табурета и побрел открывать дверь.

Оставленный ему в духовке завтрак окончательно обуглился.

Заслышав стук в стекло, явились Агронски и Микелис. С природной, ненапускной серьезностью Штекса сверху вниз оглядел троих землян; тяжелые маслянистые капли воды сбегали по призмочкам, из которых складывалась его мягкая мелкочешуйчатая кожа.

— Не знал я, что больной здесь, — произнес литианин. — Пришел я, так как утром сегодня из дома моего брат ваш Руис-Санчес без подарка ушел, который надеялся я вручить ему. Готов уйти я, если нарушил как-либо уединение ваше.

— Никоим образом, — заверил его священник. — А болезнь — это всего лишь отравление, незаразное и не очень опасное. Познакомьтесь, Штекса, это мои друзья с севера, Микелис и Агронски.

— Счастлив видеть их я. Значит, дошло сообщение?

— Какое еще сообщение? — спросил Микелис на своем чистом, но не очень уверенном литианском.

— Вечером вчера просил меня сообщение послать коллега ваш Руис-Санчес. В Коредещ-Гтоне сказали мне, что улетели уже вы.

— Так все и было, — подтвердил Микелис — Рамон, что это значит? Насколько я помню, ты говорил, что за связь отвечает Пол. И ты явно имел в виду, что не знал, как она работает, когда Пол заболел.

— Не знал. И до сих пор не знаю. Я попросил Штексу послать сообщение за меня; о чем он и говорил.

Микелис снизу вверх глянул на литианина.

— И что было в сообщении? — поинтересовался он.

— Чтоб вылетали в Коредещ-Сфат вы. И что время ваше на планете к концу подходит.

— О чем речь? — спросил Агронски. Он пытался следить за разговором, но его лингвистических способностей явно не хватало; а те несколько слов, что удалось разобрать, только подогрели его страхи. — Майк, переведи, пожалуйста.

Микелис вкратце изложил суть дела.

— Рамон, — обратился затем химик к Руис-Санчесу, — а больше ты ничего не хотел нам сообщить? Особенно после всего, что выяснилось? В конце концов, мы тоже были в курсе, что скоро пора улетать; и с календарем обращаться умеем…

— Понимаю, Майк, понимаю. Но я же понятия не имел, какие из предыдущих сообщений до вас дошли — и дошли ли хоть какие-то. Сначала я думал, может, у Кливера есть свой личный канал связи, радиоприемник там какой-нибудь… Потом мне пришло в голову, что гораздо легче было бы передавать сообщения с трансконтинентальными рейсовиками. Кливер ведь мог передать вам, скажем, будто мы задержимся на Литии дольше намеченного; или что меня убили, а он разыскивает убийцу… да все, что угодно. Мне надо было принять все возможные меры к тому, чтобы вы прибыли сюда в любом случае, вне зависимости от того, что там сообщал вам Кливер или не сообщал… А когда я добрался до местной почты, соображать пришлось на ходу и быстро; выяснилось, что непосредственно связаться с вами я не могу — равно, как и послать подробное сообщение, потому что наверняка оно исказилось бы до неузнаваемости при переводе с английского на литианский и обратно. Все радиосообщения отправляются из Коредещ-Сфата только через Почтовое дерево — а кто не видел, что это такое, даже вообразить не может, какие трудности предстоят землянину, если надо отправить пусть даже самое простенькое сообщение.

— Это правда? — поинтересовался у Штексы Микелис.

— Правда? — переспросил Штекса. Он явно пребывал в замешательстве; всю бородку его испещрил яркий пунктирный узор. Хотя Руис-Санчес и Микелис перешли на литианский, кое-какие слова, в литианском просто не существовавшие («убийца», скажем), им приходилось вставлять по-английски. — Правда? Не понимаю. Насколько верно это, имеете в виду вы? О том судить лучше вам.

— Но это соответствует истине?

— Насколько знаю я, — отозвался Штекса, — соответствует.

— Так вот, — продолжил Руис-Санчес, стараясь подавить раздражение в голосе, — теперь вы понимаете, почему, когда Штекса волею судеб появился в Дереве, узнал меня и предложил свои услуги, мне пришлось сократить послание до минимума. Объяснять все подробности было бы без толку, а на то, что они доберутся до вас в неискаженном виде, пройдя, как минимум, через двоих литианских посредников, явно не стоило и надеяться. Все, что я мог, это крикнуть как можно громче, чтоб вы прилетали вовремя, и надеяться, что вы услышите.

— Беда настала, — вдруг проговорил Штекса, — и болезнь пришла. Уйти должен я. Случись со мной беда, желал бы я, чтоб оставили в покое меня — и не могу рассчитывать на это я, коль присутствие навязываю свое тем, беда у кого. В другой раз принесу я подарок свой.

По-утиному втянув голову в плечи, он выскользнул в дверной проем — не попрощавшись ни словом, ни жестом, но оставив витать в воздухе тамбура едва ли не физическое ощущение безграничного милосердия. Беспомощно и как-то потерянно глядел Руис-Санчес вслед удаляющейся фигуре. Казалось, литиане всегда правильно понимают ситуацию, до самой сути; в отличие даже от самых самонадеянных землян, сомнения не посещали их вообще никогда. Равно как и ночные мысли. И угрызения совести не мучили.

А что удивительного? Ведь они ощущали поддержку (если Руис-Санчес не ошибался) второго — после первейшего — авторитета во Вселенной, причем поддержку прямую, безо всякого церковного посредничества, без расхождения в интерпретациях. Тот самый факт, что в способности сомневаться им отказано, однозначно отождествлял их с порождениями авторитета номер два. Только божьим детям дарована свободная воля — и сомнения.

И все равно Руис-Санчес постарался б оттянуть уход литианина, если бы смог. В коротком споре полезно иметь на своей стороне чистый разум — хотя если полагаться на такого союзника слишком долго, тот не преминет нанести удар, причем прямо в сердце.

— Пошли в дом, обмозгуем, — высказался Микелис, захлопнул дверь и направился в гостиную. По инерции он сказал это по-литиански и, прежде чем перейти на английский, криво усмехнулся, покосившись на дверь. — Хорошо хоть поспать немного удалось. Но до посадки корабля времени остается всего ничего; мы рискуем не успеть подготовить официальное решение.

— Но как мы можем что-то обсуждать! — запротестовал Агронски, секундой раньше послушно проследовавший за Микелисом в гостиную вместе с Руис-Санчесом. — О каком вообще решении речь, если не заслушать Кливера? В нашей работе ценен каждый голос.

— Трудно не согласиться, — кивнул Микелис. — Мне вся эта кутерьма нравится ничуть не больше, чем тебе, я это уже говорил. Похоже, правда, выбора у нас нет. А ты, Рамон, что скажешь?

— Честно говоря, я бы предпочел подождать, — ответил Руис-Санчес. — Будем смотреть на вещи здраво: что б я ни сказал, все равно вам это будет хоть немного, да подозрительно. И, пожалуйста, не надо говорить, будто вы на сто процентов уверены в моей честности — в Кливере мы тоже были уверены. Обе уверенности, так сказать, взаимоликвидируются.

— Рамон, у тебя отвратительная привычка говорить вслух то, о чем другие думают втихомолку, — слабо усмехнувшись, произнес Микелис. — Ну и что ты можешь предложить?

— Ничего, — признался Руис-Санчес — Как ты сам говорил, время работает против нас. Придется начинать обсуждение без Кливера.

— Ни в коем случае!!!

Голос, раздавшийся из дверей спальни, звучал слабо и болезненно-хрипло.

Все повскакали с мест. Кливер в одних шортах застыл в дверном проеме, уцепившись за притолоку. На локтевом сгибе Руис-Санчес разглядел след от содранного пластыря — там, где входила игла для внутривенного питания; под сероватой кожей уродливо вздулась синяя гематома.

(Немая сцена).

— Пол, да ты вообще с ума сошел, — рассерженно выговорил наконец Микелис. — А ну, забирайся назад в гамак, пока совсем не поплохело. Ты же болен, не понимаешь, что ли?

— Не так болен, как кажется, — отозвался Кливер, жутковато скалясь. — На самом деле, самочувствие у меня уже довольно сносное. Воспаление во рту почти прошло, да и лихорадить перестало. И разрази меня гром, если комиссия продвинется хоть на один чертов дюйм без меня. У вас нет на это права, и я опротестую любое — слышите, парни? Любое! — решение, которое вы без меня примете.