Дэвид Митчелл - Простые смертные
Кончики наших пальцев случайно почти соприкоснулись. Холли заметила это одновременно со мной, и мы оба тут же смирно сложили руки на коленях. Мне хотелось превратить это микрозамешательство в шутку, но ничего подходящего в голову не приходило.
– Я вызову тебе такси, Крисп, – сказала Холли. – Уже полночь.
– Не может быть! Неужели так поздно? – Я проверил время по телефону: 00:10. – Черт побери! Ведь, собственно, уже завтра!
– Вот именно! В котором часу ты вылетаешь в Лондон?
– В девять тридцать. Но могу я задать тебе два последних вопроса?
– Можешь спрашивать о чем угодно, – сказала она. – Почти.
– Я по-прежнему «паук, спираль и одноглазый человек»?
– Ты хочешь, чтобы я проверила?
Точно атеист, который хочет, чтобы за него молились, я молча кивнул.
Точно так же, как когда-то в Шанхае, Холли коснулась какого-то места у себя на лбу и почти сомкнула веки. Какое потрясающее было у нее лицо в этот момент! Но отчего оно выглядит таким серым и увядшим? Мой взгляд невольно наткнулся на ее подвеску. Это был какой-то лабиринт. Возможно, нечто символическое, типа «разум – тело – душа». Подарок Эда?
– Да. – Холли открыла глаза. – Все как всегда.
У меня вырвался какой-то безумный смешок; возможно, я просто не сумел с собой справиться, все-таки выпили мы прилично.
– Узнаю ли я когда-нибудь, что это значит? Но это еще не второй мой вопрос.
– Когда-нибудь – да. Сообщи мне, когда узнаешь.
– Обещаю. – Мой второй вопрос было задать гораздо труднее, потому что один из ответов заранее меня страшил. – Холли, ты не больна?
Она, похоже, удивилась, но не стала отрицать, а просто отвела глаза.
– Ох, черт! – Как же я пожалел, что задал этот вопрос! – Ради бога прости, я вовсе не…
– У меня рак желчного пузыря. – Холли попыталась улыбнуться. – Не правда ли, я ухитрилась выбрать одну из самых редких разновидностей?
Мне же улыбнуться не удалось, как я ни старался.
– И каков прогноз?
Холли слегка поморщилась, как человек, которому страшно надоело обсуждать одну и ту же тему.
– Слишком поздно для хирургического вмешательства – метастазы уже в печени и… хм… да, в общем, повсюду. Мой лондонский онколог говорит, что… э-э… вероятность того, что я сумею пережить этот год, – максимум пять-десять процентов. – Она словно слегка охрипла. – Но не при тех условиях, которые я сама для себя предпочла. Если прибегнуть к «химии» и другим препаратам, шансы могут увеличиться аж до двадцати процентов, но… мне что-то совсем не хочется провести последние месяцы жизни в таком жалком состоянии, когда тебя выворачивает наизнанку у каждой урны. Это, кстати, одна из причин, почему я на все лето приехала в Исландию. Таскаюсь за бедной Аоифе, как тень или как – помнишь? – этот персонаж из шекспировского «Макбета»…
– Банко. Значит, Аоифе знает?
Холли кивнула.
– Все знают: Брендан, Шэрон, их дети, моя мать и Орвар. И я очень надеюсь, что Орвар поможет Аоифе, когда… ну, ты понимаешь. Когда я не смогу. Но больше не знает никто. Кроме тебя. Люди сразу становятся такими плаксивыми, что мне приходится тратить последние крохи сил на то, чтобы поднять им настроение. Я, собственно, и тебе не хотела говорить, но… раз уж ты спросил… Извини. Я, кажется, испортила такой чудесный вечер.
Я смотрел на нее и словно видел Криспина Херши ее глазами; а она, возможно, видела Холли Сайкс моими глазами… А потом вдруг время словно куда-то провалилось. И мы с Холли снова стояли возле стола и целовали друг друга на прощанье. И в этом объятии не было ровным счетом ничего эротического. Это чистая правда, дорогой читатель. Я бы почувствовал, если бы было.
А почувствовал я вот что: пока я держу ее в своих объятьях, с ней ничего плохого случиться не может.
* * *У водителя такси в наушниках гремел металл, так что он просто кивнул и сказал: «О’кей», когда я назвал ему свой отель. Я махал Холли рукой, даже когда уже перестал ее видеть, а про себя решил, что на Рождество непременно поеду в Рай и ни за что не буду обращать внимания на всякие неприятные предчувствия и мысли, вообще не буду думать о том, что, возможно, никогда больше ее не увижу. Радио в такси было настроено на канал классической музыки, и я узнал Марию Калласс, поющую «Casta Diva» из «Нормы» Беллини – папа использовал эту арию в сцене с моделью аэроплана в своем фильме «Battleship Hill». На мгновение я забыл, где нахожусь. Я включил айфон, чтобы послать эсэмэску Холли и поблагодарить ее за чудесный вечер, и обнаружил сохраненное послание от Кармен. Оно пришло, как раз когда я читал свою лекцию. Там, как ни странно, никакого текста не было, а было просто некое изображение… что-то вроде снежной бури…
Снежная буря ночью на экране мобильника?
Я склонил голову набок, повертел телефон так и сяк.
Столкнувшиеся астероиды? Нет.
Господи, это же УЗИ!
Чрева Кармен.
В котором находился маленький временный жилец.
13 декабря 2020 года
«Ключ» Дзюнъитиро Танидзаки[215]: вот это действительно высший класс. Но, отыскав это название где-то на задворках памяти, в-том-шкафу-под-лестницей-где хранятся-некогда-прочитанные-книги, я, точнее Криспин Херши, всей душой отдалился от того произведения, о котором в данный момент рассказывала некая особа по имени Девон Ким-Ашкенази («Across the Wide Ocean»[216], три поколения изнасилованных женщин от Пусана до Бруклина). Я понимал, что совершенно ее не слышу, но чувствовал, что не в силах остановить полет собственной мысли; я поднимался все выше и выше – сквозь потолок, сквозь черепицу на крыше – и воспарил над тем бункером, где «временно» с 1978 года размещался факультет английской филологии. Вдали виднелась округлая крыша театра, созданного Фрэнком Гери[217]; я скользнул над группой блочных зданий, точно сделанных из деталей «Лего»; описал круг над готической часовней эпохи Линкольна; пробрался сквозь частокол научных лабораторий из стекла и стали и полетел к резиденции президента с остроконечной крышей и стенами из красного кирпича, увитыми плющом; затем через поросшую мхом каменную калитку я пробрался на кладбище, где приговоренные к пожизненному заключению в Блитвуд-колледже превращаются в деревья со скоростью, сообщаемой им червями и корнями, и метнулся вверх, на макушку самого высокого дерева, какое только мог себе вообразить рассеянный писатель Херши, и до сих пор посещаемого только белками и воронами; река Гудзон величаво извивалась между холмами Кэтскиллз; какой-то поезд то появлялся, то исчезал: «Люблю смотреть, как мили он глотает, как в пасти у него долины тают…»[218] Мне казалось, будто я смотрел на землю в Google; я словно парил высоко над нею, пролетая сквозь тучи, в которых кипят снежные бури; вот промелькнул штат Нью-Йорк, вот пролетели Массачусетс и Ньюфаундленд, погребенный под толщей льдов, вот и Роколл, сотрясаемый накатом волн, и во тьме не видно даже мгновенных проблесков молний…
* * *– Криспин? – с тревогой спросила Девон Ким-Ашкенази. – Вам нехорошо?
Судя по лицам моих аспирантов, я довольно-таки надолго выпал из реальности.
– Нет, все в порядке. Я просто вспоминал роман Танидзаки, который чудесным образом совпадает по форме с вашим, Девон, повествованием. Он тоже написан в виде дневника главного героя. Роман этот называется «Ключ», и он вполне может спасти вас от очередной попытки заново изобрести колесо. Но в целом, должен отметить, – я отдал ей рукопись, – прогресс все же заметный. Пожалуй, меня не удовлетворяет главным образом… э-э-э… сцена насилия. На мой взгляд, вы по-прежнему злоупотребляете наречиями.
– Я поняла, – улыбнулась Девон, желая показать, что совсем не обижена. – Но какая именно сцена насилия: в цветочном магазине или в мотеле?
– Нет, во время мойки автомобиля. Наречия – это холестерин в венах прозы. Уменьшите вдвое количество наречий – и ваша проза станет в два раза легче и воздушней. Поднимется, как тесто. – Перья заскрипели. – Да, и еще осторожней со словом «кажется»: это текстуальное бормотание. И непременно отмеряйте каждое сравнение, каждую метафору по пятизвездочной системе: то есть избавляйтесь ото всех, у которых три звезды или даже меньше. Это болезненная процедура, но потом вам же будет гораздо приятней. Да, Джейфет?
Джейфет Соломон (автор будущей книги «In God’s Country»[219], этакого мормонского романа воспитания о мальчике из штата Юта, который пытается найти убежище в либеральном колледже на Восточном побережье, где секс, наркотики и программа креативного писательства провоцируют у него своего рода экзистенциальную тоску), спросил:
– А что, если мы не можем решить, на сколько звезд тянет та или иная метафора, – на три или на четыре?
– Если вы не можете решить, Джейфет, то это всегда только три.
Маза Колофски (она трудится над романом «Horsehead Nebula»[220]; утопией о жизни на Земле после того, как страшная эпидемия уничтожила там всех особей мужского пола) подняла руку:
