Кир Булычев - Жизнь за трицератопса (сборник)
– И это приятно?
– Странно, – отозвался Юлиан. – Вроде все на месте, но ты немного изменилась.
– К лучшему?
– Не сказал бы.
– Что произошло? – грозно спросила Аня Бермудская. – Как ты это допустил?
– А чего я допустил? – спросил Зритель, мысленно торжествуя.
– Не знаю! – возопила Аня. – Дай мне другое зеркало!
А сама уже бежала в прихожую, где тоже зеркало висит.
Но результат встречи с зеркалом в прихожей, а потом и с зеркальцем из сумочки был удручающе однообразен. Из зеркала на Аню смотрела она же, но весьма некрасивая и даже неприятная.
Аня впала в истерику, а Зритель ей посоветовал:
– Ты сходи к своим подругам, поглядись там, поговори, спроси совета. Они же всю правду тебе скажут!
Удар был рассчитан и жесток. Не было и не могло быть у Ани подруг, а если бы они были, то ничего, кроме радости, ухудшение облика Ани Бермудской им бы не доставило.
Вечером заплаканная, растрепанная и униженная Аня все же решила выйти на улицу, поглядеться в витрину универмага и в гладь воды пруда у церкви Параскевы Пятницы.
Но что там ночью увидишь?!
А Зритель, видя, что изобретение Минца дает себя знать, трудился, бегал по городу, чтобы ни одного необработанного зеркала в Гусляре не осталось.
Ночью Аня изменила свое отношение к Зрителю, потому что поняла, что при такой личной трагедии во всем мире остался лишь один мужчина, способный ее верно любить и платить за ее забавы: Юлиан К. Зритель.
Через три дня умиротворенный Зритель сам пришел к профессору Минцу за второй порцией снадобья и с тремястами долларами в кармане.
– Ну как? – встретил его Минц.
Там сидели Минц с Грубиным, и для Саши Грубина Зритель поведал о своей победе над спесивой красоткой.
– Лев Христофорович мне сказал, что его средство изменяет отражательную способность зеркала при встрече с ним женского взгляда. Что, кстати, доказывает различие между женским и мужским взглядом. Мы, как учит Минц, требуем от своего отражения различных свойств. Женщина – красоты, а мужчина – ума и решительности. Вы меня понимаете? – Тут Зритель отвесил элегантный поклон в адрес Льва Христофоровича, хоть ему и мешало тугое пузо. И вел он себя, как неофит, то есть новообращенный, в храме Юноны или Цереры. – Моя возлюбленная привыкла к тому, что зеркало ей говорит: «Ты на свете всех прекрасней и милее». А тут зеркало ей сказало совсем иное: «Ты не очень привлекательна и совсем не молода». Крушение идеалов! Нельзя же заподозрить зеркало в измене? В сознательном безобразии?
– Кстати, именно эта сказка натолкнула меня на великолепное открытие, – признался Минц.
А Зритель продолжал:
– Я намазал средством все зеркала дома. А потом побегал по городу и капнул на все зеркала, которые могли попасться ей на пути. В поликлинике, парикмахерской и женском туалете, что было труднее всего. Хотя я был почти убежден в том, что она туда долго не заглянет. Теперь Аня изменила отношение ко мне и стала куда добрее. О, как она ласкает меня!
Минц забрал у Зрителя деньги и выдал ему второй пузырек.
Зритель быстро убежал.
А Грубин сказал:
– Минц, ты – соратник в преступлении.
– В каком?
– Ты подумал об остальных женщинах города? Женщина, красивая, идет в парикмахерскую и видит, как она деградировала. Она смотрит в зеркало в туалете, а навстречу ей – страшная рожа!
– Ну уж не страшная! – возразил Минц. – Просто похуже, чем вчера.
– Ты испортил жизнь и настроение сотням женщин! Нет тебе прощения. И еще деньги за это берешь!
И тогда пристыженный Минц побежал по парикмахерским, чтобы собственноручно смыть пессимизатор.
Кое-где удалось, но в женский туалет его не пустили.
И говорят, что, пока средство не стерлось, женщины старались в туалет не заходить. Держатель его, Армен Лаубазанц, чуть не убил смотрительницу, заподозрив ее в воровстве входной платы.
11. Тайна Ксении Удаловой
Удалов вошел к себе.
Ксения стояла посреди комнаты, одетая как на торжественный вечер, посвященный годовщине Октября.
– С ума сойти, – сказала она. – Уже без десяти, а ты еще без галстука.
И тогда Удалов понял, что кто-то сошел с ума. Может быть, и лично он.
– Какой галстук?
– На торжественное открытие, – ответила Ксения.
Она протянула мужу галстук.
Снизу гуднула машина.
– Вот и Максимка приехал, – сказала Ксения. – Наш семейный праздник.
Удалов был возмущен:
– Нет сегодня никакого семейного праздника. Я с утра в календарь глядел.
– Тогда пошли, нельзя заставлять себя ждать.
– Ксения!
– Шестой десяток как Ксения!
Снизу снова загудела машина.
Удалов сдался. Он всегда сдавался Ксении в решительные минуты.
Они спустились вниз. Вышли на улицу.
У дома стояла «девятка». В ней был Максимка, недавно отселившийся с семьей от родителей, а сзади – черная гордомовская «Волга».
Странно, но вдоль тротуара сидели кошки. Они принялись мяукать.
Ласково горели кошачьи глаза.
Ксения помахала животным полной рукой.
Из своей квартиры вышел профессор Минц.
Ему тоже нашлось место в черной «Волге».
Ехать пришлось недалеко. В бывший сквер Юных Пионеров за церковью Параскевы Пятницы.
Посреди сквера всегда стояла гипсовая статуя пионера и пионерки, она – со знаменем, он – с горном. У пионеров давно уже осыпались руки и частично другие части тела, вместо них обнаружились черные прутья арматуры.
Сейчас пионеров не было, на квадратном постаменте стояло нечто высокое, покрытое брезентом.
Рядом возвышалась трибуна, окруженная народом.
На трибуне располагались в ряд руководители города. И лично Ираида Тихоновна. Ксению пригласили на трибуну, она стеснялась и краснела. Ираида начала свою речь. Неожиданную для Удалова, но трогательно построенную. Ведь руководители нового поколения умеют говорить без бумажки, как по бумажке.
Ираида окинула взглядом внушительную толпу жителей Великого Гусляра, что пришли в сквер на торжественную церемонию.
– Нас собрала сегодня знаменательная причина, – произнесла Ираида. – Мы желаем отдать должное одному из лучших граждан нашего города, посвятившему лучшие годы своей жизни…
Ираида рассыпала по площади кругленькие прыгающие слова, связанные в цепочки фраз. Эхо неслось над головами зевак.
Вокруг площади, в листве деревьев, даже на откосе церковной крыши маячили спокойные безмятежные морды сотен и сотен кошек. «Неужели их столько в нашем городе?» – подумал Удалов.
Ксения стояла совсем близко к Ираиде.
Сейчас Ксения тоже начнет говорить. Славить какую-то передовицу производства, хотя в наши дни передовиц производства не бывает.
– Экология, – трепетала горлом Ираида, – воспроизводство, рост экономики, забота о своем ближнем, козни окружающих нас империалистов…
Удалов потерял нить Ираидиных рассуждений.
Скорей бы все кончилось.
В толпе зевак он увидел братьев Лаубазанцев. Они скромно стояли бок о бок, как отличники на лекции.
Ираида дала знак, и вперед выступил Поликарпыч.
– Нами получено послание от наших уважаемых спонсоров, – произнесла Ираида Тихоновна. – Его зачитает мой сотрудник.
Она похлопала в ладоши, на площади тоже похлопали в ладоши, а кто-то свистнул, как на рок-концерте.
– «Дорогие жители Великого Гусляра, – прочитал Поликарпыч. – Мы в течение веков живем рядом с вами, питаемся из соседних мисок, помогаем вам и терпим обычные человеческие издевательства».
По площади прокатился возмущенный гул. Удалов подумал, что всем известен секрет, а муж узнает последним.
– «Но среди вас, людей, есть счастливые исключения, которые не ограничиваются тем, что готовы погладить нас по голове или почесать живот, чтобы потом наподдать ногой. Такие, не побоимся сказать, святые люди рождаются на Земле для того, чтобы уменьшить сумму ее прегрешений и улучшить карму для последующих рождений».
«Во дают! Про карму знают», – сказал незнакомый юнец с запорожским оселедцем, а его подруга отвечала: «А чего не знать? По телевизору бормочут».
– «Благородство человека определяется не единственным поступком при стрессовых обстоятельствах. В конце концов, каждый под влиянием момента может закрыть амбразуру. Но настоящий подвиг – это подвиг жизни. Это ежедневный самоотверженный труд. Именно этим людям мы так обязаны».
Удалов увидел, что сквозь толпу, как маленький ледокол, к нему движется профессор Минц.
– О чем он говорит? – трагическим шепотом встретил его Корнелий Иванович.
Минц улыбнулся, а Поликарпыч продолжал:
– «Мы долго думали, можем ли мы отблагодарить персону, которая сделала для нашего племени больше всех людей на Земле, для человека, которая, как помнят старожилы, уже маленькой девочкой подбирала на улице голодных котят, перевязывала нашим старикам ушибленные ножки, зашивала порванные уши».
«Это кошки! – догадался Удалов. – Это от их имени Поликарпыч речь толкает! Ведь кошки не разговаривают!»
