Питер Чиппендейл - Норки!
Филин, круживший над рекой, вдруг поймал себя на том, что повторяет вполголоса:
— Повсюду тлен и умиранье…
Последние ласточки уже проснулись и носились над рекой с оживленными криками, на лету хватая насекомых и мух, которые и без того доживали свои последние дни и часы. Многие из них уже стали вялыми и сонными, словно предчувствуя, что первые же заморозки убьют их. Ласточки, эти гладкокрылые летуньи, всегда ищущие свой солнечный берег, в свою очередь, торопились подкормиться, прежде чем собраться в стаи и улететь на зимовку в теплые края.
Заметив на дереве белку, которая лихорадочно носилась вверх и вниз по стволу, держа в лапках то желудь, то орех, Филин спустился пониже к верхушкам деревьев, чтобы поздороваться. Белка невнятно прострекотала в ответ что-то приветственное, но она была так сильно занята, что Филин не стал задерживаться. Как же ему повезло, подумал он, делая очередной круг над пустым шоссе и возвращаясь к лесу, что для пропитания ему не нужны ни насекомые, ни запасы орехов и грибов. Поредевшая листва и полегшие травы только помогали ему увидеть жертву, а удлинившиеся ночи позволяли охотиться гораздо дольше, чем летом. Одним словом, если бы не норки, Филин мог бы чувствовать себя счастливым, но теперь он испытывал одно лишь глубокое уныние.
Теперь и он, и все остальные лесные существа оказались перед лицом той реальности, о которой первой заговорила Рака. Лес изменился. Конечно, кто-то мог не обращать на это внимания, кто-то мог на самом деле ничего не заметить, но Филин с замиранием сердца думал о том, как был прав Психо. Норки оставили свой след. Норкомышление впиталось в каждую пору, в каждую клеточку лесного сообщества вроде заразной болезни, от которой нельзя избавиться никакими средствами.
Осознав это, Филин почти уже был готов бессильно опустить крылья. Наконец-то он понял, о чем говорили ему когда-то давно Дедушка Длинноух и его правнук Лопух. Он прошел долгий путь познания, и результат поразил его. Все усилия, вся борьба, бескорыстная отвага Фредди, самоубийство Берты, гибель злосчастного Альфонса, убийство Лопуха и невинного голубя — неужели все было зря?
Филин представил себе стену из сверкающих в темноте норочьих глаз, посередине одинокий глаз Меги, горящий безумной ненавистью, и содрогнулся. В голове его снова зазвучал гимн, и Филин поспешил отвлечься, подумав о другом.
Виноват ли он? Пожалуй, нет. Он посвятил всего себя лидерству, он повел остальных за собой, помог им преодолеть постоянный кошмар норочьего владычества, хотя порой его мотивы были, пожалуй, не совсем бескорыстны. «Оторвитет и основательность», — вспомнил он с улыбкой.
Следующим делом было рассказать всем про место, где скрываются остатки норочьей стаи. Но кому он это скажет? Лесные жители хотели слышать и знать только одно: норки-де разбиты, уничтожены, сметены с лица земли и никогда больше не вернутся. А ему, пожалуй, даже стоит рассказать лесным жителям, что охотничий отряд уцелевших норок уже побывал в Старом Лесу. «Пока есть жизнь, есть надежда» — это высказывание относилось не к норкам. Для них бы подошло «Пока есть жизнь, есть уверенность». Филин прекрасно понимал, как правильно сформулировать вопрос. Нужно спрашивать не «Выживут ли норки?», а «Где они предпочтут обосноваться, после того как выживут и оправятся?»
Пролетая над выжженным Плато, землей, он вдруг напрягся — ему померещилось, как будто что-то яркое шевельнулось среди кучек пепла и остывших углей. Но когда Филин снизился и всмотрелся пристальнее, он увидел всего-навсего длинное желтое перо с черным кончиком — все, что осталось от Альфонса. Легкий утренний бриз слегка колыхнул его, и с высоты казалось, перо еще живет.
Потом он заметил чуть в стороне еще какое-то движение. Припозднившаяся полевка, спеша домой после ночной кормежки, торопливо семенила по извилистой тропинке, уже протоптанной чьими-то маленькими лапками между пучками обгорелой травы и обугленными пеньками. Перед своей встречей с норками Филин хорошо поохотился и не успел еще проголодаться, однако его неожиданно охватило иррациональное и властное желание убить. Не задумавшись ни на секунду, он спикировал вниз и, схватив полевку когтями, снова поднялся в воздух, небрежным движением лапы ломая жертве хребет, чтобы прекратить ее пронзительный писк.
Стремительность и точность броска заставили Филина чуть-чуть гордиться собой, как, впрочем, и всегда. И вместе с тем этот ненужный бросок за полевой мышью напомнил Филину те времена, когда он был еще неловким, молодым филиненком, экспериментировавшим на живых существах. Родители еще продолжали кормить его, и Филину не было никакой необходимости добывать себе пропитание, но ему очень нравилось ощущение могущества и власти, рождавшееся в нем каждый раз, когда он думал о других существах как о живых игрушках, которые он может разрывать на части, глотать
целиком, мучить и даже отпускать — в зависимости от своего каприза. Открыв в себе всесокрушающую силу, позволявшую ему убивать и убивать без конца, Филин пришел в неописуемый восторг. Он был не просто птицей, а высшим существом, которое могло играючи убивать других, казнить или миловать по своему усмотрению.
Сейчас это воспоминание вернулось к нему с отчетливой яростью, и Филин невольно подумал, что ничего подобного он не испытывал с самого детства. То есть с тех самых пор, когда, почувствовав свое невероятное могущество, он спрятал его подальше и начал пользоваться мастерством и силой охотника только для того, чтобы добывать себе пищу насущную…
Старое, полузабытое чувство, охватившее все его существо с такой пронзительной остротой, исчезло так же неожиданно, как и появилось, а вместе с ним пропали и всякие эмоции в отношении обмякшего трупика, который Филин все еще держал в когтях. Не зная, что делать с ним дальше, Филин сделал над лесом два неуверенных круга и, в отсутствие прочих идей, вернулся к Плато, где закончилась жизнь несчастной полевки. Раскрылись когти, он выпустил добычу и смотрел, как она ударилась о землю и, подняв облако пепла, совершила «кульбит мертвеца», прежде чем застыть окончательно. «Еще одна бессмысленная жертва, — мрачно подумал Филин, испытывая почти непреодолимое отвращение к себе. — Такая же бессмысленная, как и десятки недоеденных трупов, которые оставляли за собой норки». Конечно, можно было сказать, что полевка сама виновата — зачем забыла об осторожности и попалась ему на глаза, но это было бы неправдой. Это Филин, пораженный норкомышлением в самую душу, нанес ей смертельный удар!
Потрясенный тем, что ему открылось, Филин полетел на Большую поляну. Может быть, раздумывал он, ему удастся отвлечься, если он расскажет остальным лесным жителям последние новости о норках? Если бы кто-нибудь задал ему вопрос, он мог бы высказать свое личное мнение: норки, скорее всего, никогда больше не вернутся в лес. Кроме того, Филин чувствовал необходимость отказаться от поста Председателя, поскольку в лесу не должно больше быть никаких собраний. В самом деле, норки — а потом и люди — заставили лесных жителей сплотиться, но после ухода и тех и других в собраниях не было ни смысла, ни нужды
Даже если люди в конце концов вернутся (Филин решил не думать об этой стороне проблемы, поскольку пользы от этого не предвиделось), собрания делу не помогут. Без норок лесные жители окажутся столь же беспомощными, какими были всегда. Фредди был по-своему прав, когда решил переселиться поближе к людям: лес переставал быть спокойным и безопасным местом, лишь только речь заходила о них и об их деятельности. С другой стороны, в прошлом лес уже переживал их атаки, о чем молчаливо свидетельствовал глубокий шрам заброшенной каменоломни, и все равно .сумел выжить, уцелеть. Однако на этот раз перемены казались Филину не просто иными по характеру; они были более фундаментальными и по содержанию, и по масштабу. Рака очень подробно разъяснила Филину, до какой степени человек владеет всем остальным миром. В самом деле, кто в наши дни может всерьез рассчитывать на то, что ему повезет и он будет жить в заповеднике или национальном парке?
Мысленно готовясь к своей прощальной речи, Филин решил обязательно подчеркнуть главную особенность происходящих в лесу перемен. Это не только их небывалая глубина, но и их быстрота, которая в основном и порождала ощущение неуверенности и неустойчивости. И процесс этот ускорялся не только в Старом Лесу. Не было такого места, где не сталкивались бы друг с другом личности и интересы, получая от столкновения еще более сильный импульс двигаться дальше. Одного этого было вполне достаточно, чтобы прикончить старые порядки. Новые идеи, новые представления, новые вещи, новые невиданные существа — все это обрушилось на мир мощной, сметающей все на своем пути волной, и первыми погибли старинные правила и прописные истины, на которые все привыкли опираться в своих мыслях и поступках. Да полноте, были ли это действительно незыблемые основы общественного устройства или просто суровые гримасы упрямцев, с осуждением взирающих на изменчивую реальность? Или — что еще хуже — это были реликты отжившего свое образа мыслей, не допускающего самой возможности каких-либо перемен?
