Павел Молитвин - Возвращение Ктулху
В самой старой части кладбища, которая уже давным-давно никем не расчищалась и потому заросла травой и даже кустами сирени и жимолости, — неприметная среди зарослей могила. Бурая земля, холм, надгробный камень — древний и замшелый. Высеченная на камне надпись была сделана на латыни, но почти не сохранилась. Уцелело лишь слово «верный», будто обрывок девиза знатного рода. Сама могила была невелика, можно подумать, принадлежала ребенку. В ногах, напротив камня, выросла незабудка.
Без видимой причины камень вывернулся из земли и откатился прямо под ствол молодой ольхи. Могильная земля зашевелилась, словно взрыхляемая невидимым грейдером, и раздвинулась на две стороны. Теперь посредине зияла глубокая яма, не менее четырех метров глубиной, словно колодец. По краям валялись щепки гроба, истлевшие, бурые. У могилы возникла медсестра в безукоризненно белом халате, в накрахмаленной шапочке. Она держала сверкающую хромированную коробочку с инструментом, на боку — сумка. Медсестра опустила коробочку в сумку и прямо через кусты выбиралась на мощенную булыжником дорожку ухоженной части кладбища. В утренней тишине раздалось ровное «цок-цок-цок» ее каблуков.
Кладбищенский сторож Вагнер поклонился даме, хмыкнул и разборчиво, так чтобы она слышала, произнес:
— Неужели покойникам, фройлян, понадобились ваши услуги? Сегодня еще никого из посетителей не было. Кого же вы лечили, фройлян?
Она обернулась и ответила:
— Я еще никого не лечила, герр Вагнер. — И, вздохнув, добавила: — Мне еще предстоит лечить одного маленького мальчика.
— Мальчика? — переспросил Вагнер.
Но медсестра не ответила, она уходила с кладбища прочь…
Во дворе муниципальной клиники стояла дежурная амбулаторная машина. Шофер Мартин дремал, обхватив руками руль и положив на них голову. Громкий стук в боковое стекло заставил его проснуться.
— Мартин, Мартин, — звала его медсестра, вышедшая из могилы, что на старом заброшенном кладбище. — Нам надо ехать, Мартин!
Водитель сдержанно, чтобы не показаться невежливым, зевнул, посмотрел на часы и, опустив стекло, спросил:
— Разве пора? Нам ведь выезжать только через двенадцать минут. А где фрау Анна?
— Фрау Анну вызвал доктор Фриц. У больного внезапное ухудшение.
— Уж не о старом ли господине Зауэре вы говорите, фройлян?
— Все ждали этого ухудшения, но никто не предполагал, что оно окажется настолько серьезным.
— Фрау Анна — опытная медсестра. Поэтому она и понадобилась доктору Фрицу, — рассудил Мартин. — Садитесь, фройлян…
— Фройлян Ирма.
— Всё без изменений? Едем сперва в замок? — тронув машину, уточнил Мартин.
— В замок. У мальчика сегодня последний укол.
— Будем надеяться, пневмония отступила. Не понимаю я, фройлян, этих богачей. За немалые, должно быть, деньги арендуют у государства замок, да еще привезли полуторагодовалого малыша. Неудивительно, что ребенок простудился, — в замке, должно быть, сыро и страшные сквозняки.
— Да, Мартин, там всегда были сквозняки, — произнесла она.
— Что вы говорите? — не понял шофер. — Так вот, я и говорю — богачи, а врача своего не держат. Не понимаю я.
— Нам надо выполнять свой долг, а понимать не наша забота.
Машина остановилась на площадке у подъемника, сооруженного для туристов. В настоящее время часть замка арендовала супружеская чета: молодой барон Герман фон Пфердеменгес, внук удачливого банкира, пережившего благополучно две войны, его жена Хайде и сын Гюнтер, который и болел сейчас пневмонией.
Когда медсестра появилась в покоях четы фон Пфердеменгес, фрау Хайде только было хотела сообщить хорошую новость — у малыша упала температура, — но, увидев новую сестру, поинтересовалась:
— Фрау Анна не смогла прийти? Мы к ней привыкли, и маленький Гюнтер ее почти не боялся.
— Что ж, всем известно, какая легкая рука у фрау Анны. Сожалею, но сегодня она понадобилась в больнице. Меня зовут Ирма, и на мою руку еще никто не жаловался. Поверьте, фрау Хайде, малыш меня ничуть не испугается.
И в самом деле, когда они подошли к колыбельке, ребенок улыбался и даже тянул ручки к фройлян Ирме. А когда она сделала укол, ребенок даже не заплакал.
Пораженная баронесса призналась новой медсестре:
— Право же, фройлян, ваша рука куда легче руки фрау Анны. Все-таки мой малыш громко кричал после ее уколов.
— Я ведь вам говорила, госпожа фон Пфердеменгес.
Странное дело, когда Гюнтер вырос, он вспомнил этот свой последний укол. Собственно, ничего более из столь нежного возраста он не вынес. Но странность заключалась в ином — он помнил вовсе не «легкую руку» новой медсестры, а запах. Запах тяжелой сырой земли, запах могилы, исходивший от странного существа в белом; и тот ужас, когда оно склонилось своим огромным белым, бескровным лицом, в руках его холодно сверкнул металлический ящик, а когда мать перевернула мальчика на живот — ужасная боль пронзила все тело, и он куда-то провалился.
III
Впервые Гюнтер вспомнил визит медсестры, когда ему было лет шестнадцать. Воспоминание явилось во сне. С тех пор видение часто возвращалось, как правило, под утро, когда нельзя определенно сказать — спишь или уже нет. Обычно это случалось весной, в ту пору, когда распускаются почки. И сам запах весеннего пробуждения природы сделался для него отвратителен.
В восемнадцать лет юноша был определен в госпиталь бундесвера, на альтернативную службу, санитаром. Он сам так захотел. Перебарывая себя, выносил горшки и чистил уборные. Ему хотелось проникнуться, пропитаться насквозь вонью человеческих испражнений, гноящихся ран, перекиси водорода, медикаментов и сывороток. Он стремился убежать от запаха пробуждающейся природы, от запаха утренней росы и свежеразрытой могилы. В этом гибельном стремлении он дошел до синтетических наркотиков, которые изготавливались в том же самом госпитале. Лабораторию оборудовали такие же, как Гюнтер, альтернативщики — дети небедных родителей, оборудовали на свои средства. Может, они собирались сколотить начальный капитал, может, хотели основать секту и использовать наркотики в обрядах, а может, желали создать революционное движение, подкрепив его солидным аргументом. Гюнтеру до их планов не было никакого дела. Он искал способ избавиться от медсестры и вида нежной молодой листвы.
Однажды он рассказал о навязчивом воспоминании Вальтеру, такому же, как он, оболтусу. Вальтер смотрел неопределенным взглядом в потолок и курил трубку, набитую марихуаной. Его совет был краток:
— Нейролептики и психоделики — вот что тебе нужно, дружище Гюнтер.
Гюнтер решил попробовать псилоцибин, который, как известно, растормаживает воспоминания. Он полагал, что новые образы поглотят медсестру и ее поганый ящик. Но это было роковое решение.
Псилоцибин растормаживал воспоминания настолько сильно, что Гюнтер переживал их словно наяву, даже сильнее, намного сильнее. Он обнаружил, что в каждом миге его прошлой жизни присутствовала она — медсестра. Она молча следовала за ним, ничего не предлагая, не покушаясь на его покой, с нечеловеческой преданностью заглядывая в глаза.
В старом замке они прожили лет пять, не больше. И сейчас Гюнтер вновь проживал ту часть детства. Он решил терпеливо сносить молчаливое присутствие медсестры. Он твердо решил добраться до поры, когда ее еще рядом не было, перескочить через роковой укол. Воспоминания вспыхивали, то вынося из ступора эйфории в окно иллюзорной реальности, то забрасывая в лиловые облака и пахнущие полынью вихри. Память несла его вспять, приближая к тому самому дню.
Гюнтер в своих грезах или бродил по мрачным переходам замка, сопровождаемый старым смотрителем, знавшим все тайные места и проходы, или с няней поднимался на крепостную стену и с детской неосмысленностью созерцал Саксонию. «Смотри, Гюнтер, — показывала няня в даль, — вон дрезденская телебашня. А тот замок на скале, такой же, как наш, но побольше, называется „Королевский Камень“.» «Телебашня», «Королевский» — непонятные слова порождали в детском мозгу смутные образы, Гюнтеру делалось скучно и тоскливо. По замку гулять было гораздо интересней. Ему нравилось, как гремят в связке большие тяжелые ключи, когда смотритель выбирает нужный, чтобы показать маленькому Гюнтеру, что скрывается еще и вот за этой дверью.
Но до эпизода с уколом он так и не добрался. Однажды псилоцибин закинул Гюнтера не в детство, а на школьную попойку, которую приятели устроили по образцу вечеринки доктора Фауста, той самой, когда доктор разъезжал на бочке.
Невозмутимый приятель Вальтер, когда Гюнтер пожаловался на проблемы, с обычной своей определенностью посоветовал переключиться на ЛСД.
ЛСД — хороший наркотик, вызывает всякую шизофрению, раскачивает глюки и, бывает, уносит, куда сам не желаешь. Благодаря ему Гюнтера посетило новое видение.
