Дэвид Митчелл - Простые смертные
Казалось, овраг постепенно углубляется, а деревья склоняются, образуя над ним своего рода крышу.
– Два года назад на острове Роттнест, это недалеко от Перта, Холли упала в обморок, а потом из ее уст стал доноситься какой-то странный голос. Не ее голос. Я решил, что это припадок эпилепсии, но она… сперва рассказывала, как страдали на этом острове заключенные, а потом вдруг… заговорила на языке австралийских аборигенов и… и это, собственно, все. А потом она сильно пошатнулась, разбила себе голову и чуть не упала. А потом пришла в себя, и все кончилось.
Хьюго Лэм постучал ногтями по фотографии. Какой-то частью своего разума, все еще способной хоть как-то анализировать происходящее, я отметил странное несовпадение в его внешности: очень молодое лицо и какие-то почти старые глаза; во всяком случае, его пристальный взгляд свидетельствовал о том, что он гораздо старше, чем хочет казаться.
– А как насчет Часовни Мрака?
– Часовни чего?
– Что вы знаете об Анахоретах? О Слепом Катаре? О Черном Вине?
– Я никогда даже не слышал ни о чем таком. Клянусь.
Он все постукивал ногтями по фотографии.
– Что для вас значит слово «хорология»?
У меня было ощущение, словно я участвую в какой-то демонической игре в загадки.
– Хорология? Это искусство измерения времени. Или умение чинить разные старинные часы.
Он наклонился надо мной и так внимательно на меня посмотрел, что я почувствовал себя микробом на предметном стекле микроскопа.
– Расскажите, что вам известно о Маринусе, – велел он.
И я, чувствуя себя последним ябедой и надеясь, что это спасет моих дочерей, сказал своему таинственному мучителю, что Маринус был специалистом в области детской психиатрии и работал в «Грейт Ормонд-стрит хоспитал».
– Холли также упоминает о нем в своей книге, – прибавил я.
– За время вашего знакомства она встречалась с Маринусом?
Я покачал головой.
– Он ведь сейчас наверняка совсем древний старец. А может, уже и умер.
Что это? Неужели краем своего сознания я слышу смех какой-то женщины?
– Скажите, – Хьюго Лэм пристально посмотрел на меня, – вам известно, что такое «Звезда Риги»?
– Это столица Эстонии. Нет, Латвии. Или Литвы? Я точно не помню, извините. В общем, одного из балтийских государств.
Хьюго Лэм еще раз оценивающе на меня посмотрел и сказал:
– Мы закончили.
– Но я… я же сказал вам правду! Совершеннейшую правду. Не трогайте моих детей!
Он одной рукой отодвинул тот самый гигантский заросший мхом валун и двинулся прочь, бросив мне на ходу:
– Если папочка Джуно и Анаис – честный человек, то им нечего бояться.
– Вы… вы… вы меня отпускаете? – Я потрогал свои ноги. Они по-прежнему ничего не чувствовали. – Эй! Мои ноги! Пожалуйста, верните мои ноги!
– То-то мне казалось, будто я забыл какую-то мелочь. – Хьюго Лэм снова подошел ко мне. – Между прочим, мистер Херши, реакция критиков на ваш роман «Эхо должно умереть» была вопиюще грубой. Впрочем, вы отлично, прямо-таки по-королевски, отплатили Ричарду Чизмену! Не так ли? – Улыбка Лэма была сдержанной и заговорщицкой. – Он никогда ни о чем не догадается, если, конечно, кто-нибудь ему не подскажет. Кстати, извините за ваши штаны. К парковке нужно идти налево до последней развилки. Это вы запомните. А все остальное я подредактирую. Готовы?
Он впился в меня взглядом, затем как бы пропустил между пальцами некие невидимые нити, накрутил их на указательный и большой пальцы рук и сильно потянул…
* * *…заросший мхом валун, огромный, точно голова тролля, прилегшего на землю отдохнуть и вспоминающего былые злодеяния, – вот первое, что я увидел. Я сидел возле него на земле и совершенно ничего не помнил из того, что со мной произошло, хотя что-то явно должно было произойти, потому что у меня болело все тело. Как, черт побери, я вообще оказался в этом овраге? У меня что, случился микроинсульт? Или меня заколдовали эльфы Асбирги? Я, должно быть… что? Присел передохнуть и не заметил, как отключился? Где-то поверху пролетел ветерок, деревца задрожали, и желтый листок, покружив в воздушном потоке, приземлился мне на ладонь. Подумайте только! Уже во второй раз за сегодняшний день мне вспомнился «волшебник» мистер Чаймс. Неподалеку действительно слышался женский смех, значит, кемпинг был совсем рядом. Я встал – и тут же заметил на ляжке большое холодное и влажное пятно. О господи… Только это не хватало! «Анфан террибль британской словесности» перенес приступ сомнамбулического сна и недержания мочи! Какое счастье, что поблизости нет хроникеров из «Piccadilly Review»! Мне всего пятьдесят три – как-то, пожалуй, рановато для недержания. Штаны были такими противными, холодными и липкими; похоже, это случилось всего пару минут назад. Слава богу, что я так близко от парковки! В машине найдутся и чистые трусы, и сухие штаны. Значит, до развилки и поворот налево. Ну что ж, поторопимся, дорогой читатель. Не то не успеешь оглянуться, и наступит ночь.
23 сентября 2019 года
Похоже, Хальдор Лакснесс золотым дождем обрушил всю свою Нобелевскую премию на Глюфрастейн – так назывался его дом, сложенный из белых каменных глыб еще в 1950-е годы и стоявший как бы на полпути к туманной горной долине неподалеку от Рейкьявика. Снаружи он напоминал какой-нибудь сквош-клаб 1970-х годов из моих родных английских графств. Мимо сквозь осень, почти лишенную деревьев, текла, спотыкаясь, какая-то река. На подъездной дорожке был припаркован кремовый «Ягуар»; точно такой же был когда-то и у моего отца. Я купил билет у дружелюбной кассирши, поглощенной вязанием, которое явно приносило ей неплохой доход, и прошел прямиком к дому, где согласно инструкции надел наушники радиогида, и сидевший в наушниках электронный дух тут же принялся рассказывать мне о картинах и светильниках, о часах в стиле модерн и о приземистой шведской мебели, о немецком фортепиано и об изысканных паркетных полах, о шикарных панелях вишневого дерева и кожаной отделке. Глюфрастейн – это просто некий пузырь, образовавшийся в потоке времени, что, на мой взгляд, совершенно правильно и справедливо для музея писателя. Поднимаясь по лестнице, я обдумывал возможность создания музея Криспина Херши. Очевидно, он должен будет находиться в нашем старинном фамильном доме в Пембридж-плейс, где я жил и будучи ребенком, и будучи отцом. Препятствием являлось то, что мой милый старый дом был совершенно изуродован строителями и уже через неделю после того, как я вручил им ключи, разделен на шесть отдельных квартир, проданных впоследствии русским, китайским и саудовским инвесторам. Обратный выкуп квартир, их объединение и реставрация дома превратились бы в многоязычную и весьма дорогостоящую проблему, так что моя нынешняя квартира на Ист-Хит-лейн в Хемпстеде представлялась мне более вероятным вариантом; особенно если Гиена Хол сумеет убедить юристов «Бликер-Ярда» и «Эребуса» не отнимать ее за долги. Я представил себе почтительных посетителей, нежно оглаживающих потертые перила лестницы и восторженно шепчущих друг другу: «Боже мой, это ведь тот самый лэптоп, на котором он написал свой триумфальный роман об Исландии!» Сувенирную лавочку можно будет втиснуть в узкое пространство под лестницей: кармашек для ключей Криспина Херши, сушеные мышки – родичи героев моих «Сушеных эмбрионов», разные фигурки, поблескивающие в темноте. Люди всегда покупают в музеях всякую ерунду, не зная, что им еще делать, раз уж они там оказались.
Я поднялся наверх, и мой электронный гид упомянул мимоходом, что мистер и миссис Лакснесс занимали разные спальни. Ну что ж, ясно. В моей душе тут же отозвалась все та же проклятая болезненная струна. Пишущая машинка Лакснесса стояла на письменном столе – точнее, машинка его жены, поскольку именно она перепечатывала его рукописи. Свой первый роман я тоже печатал на машинке, а вот роман «Ванда, портрет маслом» был создан уже на купленном в комиссионке компьютере фирмы Бриттана, который папа подарил мне на день рождения. И с тех пор лэптопы сменяли друг друга один за другим и с каждым разом становились все легче и все надежней. Для большинства писателей электронной эры писательство – это, по сути дела, переписывание. Мы ищем нужное буквально ощупью; создаем отдельные блоки, потом склеиваем их и переклеиваем, промывая на экране компьютера груды всевозможного мусора в поисках крохотных крупиц золота, стирая и отправляя в корзину тонны всякой чуши. Наши предшественники-писатели были вынуждены полировать каждую строчку в уме, прежде чем механически перенести ее на бумагу. Перепечатка стоила им месяцы работы, метры ленты для машинки, пинты «мазилок» для исправлений. Бедолаги!
С другой стороны, если электронная технология считается поистине превосходной повивальной бабкой, облегчающей появление романов на свет, то где они, шедевры нашего века? Я вошел в маленькую библиотеку, где Лакснесс, похоже, хранил излишки собственной продукции, и наклонился, чтобы прочесть названия книг. Я был поражен: очень много книг, причем в твердой обложке, на исландском, датском, немецком, английском… и, будь я проклят, мои «Сушеные эмбрионы»!
