Стивен Джонс - Монстры
Томас заставил себя вернуться к работе, хватая воздух ртом и не дыша носом. Голова раскалывалась, словно мозг распух и давил изнутри на череп, пытаясь выбраться наружу.
Чтоб тебя, — сказал он и всадил под камень еще один кол.
Спину ломило — того и гляди развалится пополам. На правой ладони лопнул натертый волдырь. К предплечью присосался слепень и нажрался до отвала, непотревоженный.
Давай. Давай. Давай. — Он уже не помнил, как вбил последний кол.
И тут камень зашатался.
Томас даже не дотрагивался до него. Камень словно выталкивали из его гнезда снизу. Томас потянулся к лопате, загнанной под камень. Ему вдруг захотелось отнять ее у камня: это была его вещь, его собственность, и он не желал, чтобы она оставалась возле ямы теперь, когда камень ходил ходуном, будто под ним забил гейзер, теперь, когда воздух пожелтел, а мозг разбухал, как тыква в августе.
Томас с силой вцепился в лопату, но она застряла накрепко.
Томас выругался и ухватился за черенок двумя руками, держась подальше от ямы, где из-под шатавшегося камня били фонтаны земли, перемешанной с мелкой галькой и мокрицами.
Он вновь налег на лопату, но она никак не поддавалась. Томас не стал прерываться, чтобы обдумать ситуацию. Работа утомила его до тошноты, все, чего ему сейчас хотелось, — забрать лопату, собственную лопату, и убраться отсюда ко всем чертям.
Камень раскачивался, но Томас по-прежнему не хотел отпускать черенок, у него крепко засело в голове, что он должен вернуть себе лопату, прежде чем уйти. Как только лопата вновь окажется у него в руках, целой и невредимой, он даст себе волю и побежит.
Земля под ногами начала дыбиться. Глыба легкой пушинкой вылетела из своей могилы, выпустив при этом второе облако газа, еще более смрадное, чем первое. В ту же секунду лопата показалась из земли, и Томас увидел, что там ее удерживало.
И не было больше ни земли, ни небес.
А была рука, живая рука, цеплявшаяся за лопату, с такой широкой ладонью, что она с легкостью обхватывала все лезвие.
Все это было хорошо знакомо Томасу. Разверзшаяся земля, рука, смрад. Он слышал об этом кошмаре еще в далеком детстве, сидя на коленях у отца.
Теперь ему захотелось отпустить лопату, но он уже был не властен над собой. Он мог только подчиняться силе из-под земли, велевшей тянуть, пока не порвутся связки, тянуть, пока не закровоточат мышцы.
Запах неба просочился под тонкую корку земли, и Кровавая Башка его унюхал. Для притуплённого восприятия это был чистый эфир, приятный до тошноты. Всего в нескольких дюймах находились целые королевства для охоты. После стольких лет, после бесконечной духоты в его глаза снова бил свет, а язык снова ощущал вкус человеческого ужаса.
Теперь голова пробивалась наружу из-под земли, в черных волосах извивались черви, по черепу ползали полчища крошечных красных пауков. Они раздражали его целую вечность, эти паучки, делавшие ходы до самого мозга, и ему не терпелось их раздавить. "Тяни, тяни", — молча приказывал он человеку, и Томас Гарроу тянул, пока его жалкое тело не покинули последние силы, дюйм за дюймом вытаскивая из могилы Кровавую Башку.
Камень, так долго давивший на Короля Кровавая Башка, наконец был сдвинут с места, и Король легко начал выбираться наружу, сбрасывая с себя могильную землю, как змея сбрасывает кожу. Теперь на поверхности показался торс. Широченные плечи, в два раза шире людских, мускулистые руки в шрамах, сильнее, чем у любого человека. По его жилам растекалась кровь, руки и ноги наливались соком возрождения. Длинные смертоносные пальцы ритмично царапали землю, обретая былую силу.
Томас Гарроу просто стоял и смотрел. В нем ничего не осталось, кроме трепета. Страх — удел тех, у кого еще был шанс выжить: у него же не было ни одного.
Кровавая Башка поднялся из могилы. Впервые за несколько веков он выпрямился во весь рост, потянулся, разбросав комки сырой земли, и оказался на целый ярд выше шестифутового Гарроу.
Томас Гарроу стоял в тени чудовища и по-прежнему неподвижно смотрел на зияющую дыру, из которой оно вылезло. В правой руке Томас по-прежнему сжимал черенок лопаты. Кровавая Башка приподнял его за волосы. Скальп не выдержал, треснул под тяжестью тела, поэтому Кровавая Башка перехватил Гарроу за шею, легко сомкнув на ней пальцы одной руки.
Кровь потекла по лицу Гарроу, выведя из забытья. Смерть была неминуема, он это понимал. Он посмотрел вниз, где беспомощно болтались его ноги, а потом перевел взгляд наверх и уставился в морду чудовища, не знавшего жалости.
Морда была огромная и круглая, как полная луна. Но у этой желтоватой рябой луны горели глаза, которые всему миру показались бы двумя ранами, как будто кто-то выдолбил в голове Короля два отверстия и сунул в них по мерцающей свечке.
Гарроу обмер от величины этой луны. Он посмотрел в один глаз, во второй, затем перевел взгляд на мокрые щелки, заменявшие нос, и наконец, охваченный детским страхом, посмотрел на пасть. Господи, не пасть, а целая пещера. Такая широкая, такая огромная, что казалось, будто она разорвала голову надвое, когда открылась. Это и была последняя мысль Томаса Гарроу: луна раскололась пополам и упала с неба прямо на него.
Потом Король перевернул тело, как всегда поступал с мертвыми врагами, и, держа за ноги, засунул Томаса в яму, ту самую могилу, где праотцы Гарроу намеревались похоронить Кровавую Башку на веки вечные.
К тому времени, когда над деревушкой разразилась настоящая гроза, Король уже был в миле от Трехакрового поля и нашел убежище в сарае Николсонов. А в деревне все продолжали заниматься своими делами, не обращая внимания на дождь. Неведение — это блаженство. Не было у жителей Зил своей Кассандры, да и еженедельный газетный гороскоп даже не намекал на внезапную смерть в ближайшие несколько дней одного Близнеца, трех Львов, Стрельца или еще какого-нибудь знака.
Дождь сопровождался громом, тяжелые холодные капли быстро превратились в ливень, напоминавший тропический. Но только когда канавы наполнились стремительным потоком воды, люди начали искать укрытия.
Экскаватор, выполнявший до той поры грубые ландшафтные, работы на заднем дворе Ронни Милтона, праздно стоял под дождем, получая второй душ за два дня. Водитель воспринял ливень как сигнал к отдыху и скрылся в сторожке, чтобы поболтать о лошадиных скачках и женщинах.
Стоя в дверях почты, трое местных смотрели, как переполняются сточные трубы, сетуя, что так происходит каждый раз и что через полчаса во впадине между холмов, на "шоссе", появится такая лужа, что хоть пускай по ней лодку.
А в самой впадине, в ризнице церкви Святого Петра, Деклан Юан, причетник, смотрел, как дождь скатывался по холму, образуя резвые ручейки, которые собирались в маленькое море перед воротами. Еще немного, и можно будет утонуть, подумал он, сам удивившись собственной мысли, после чего отвернулся от окна и вновь принялся складывать ризы. С самого утра он был охвачен каким-то странным радостным возбуждением, которое не мог, да и не хотел подавить. Оно никак не было связано с грозой, хотя Юан с самого детства любил грозы. Нет, его подстегивало что-то другое, и будь он проклят, если знал, что именно. Он словно вернулся в детство. Словно пришло Рождество, и в любую минуту Санта, единственный святой, в которого он когда-то верил, появится у дверей. От самой этой мысли он чуть не рассмеялся в голос, но ризница неподходящее место для смеха, и он сдержался, позволив себе лишь улыбнуться в душе, питая тайную надежду.
Пока другие прятались от дождя, Гвен Николсон успела промокнуть до костей на заднем дворе, загоняя в сарай пони, принадлежащего дочке. Гром так напугал глупое животное, что оно не желало слушаться. Гвен, на которой не осталось ни одной сухой нитки, не на шутку рассердилась.
— Да пойдешь ты или нет, зверюга?! — завопила она, перекрыв шум бури. Дождь хлестал во дворе, барабанил прямо по ее макушке, отчего волосы сразу повисли сосульками. — Пошел! Пошел!
Пони упрямился, вращал от страха глазами — только белки сверкали. И чем громче звучали во дворе раскаты грома, тем меньше ему хотелось трогаться с места. Гвен от злости огрела его по крупу даже сильнее, чем требовалось. Пони сделал пару шагов в ответ на удар, роняя на ходу дымящиеся лепешки, и Гвен воспользовалась этим. Заставив упрямца двигаться, она уже могла дотащить его остаток пути.
— В сарае тепло, — приговаривала она, — идем, здесь плохо, тебе не нужно здесь оставаться.
Дверь в сарай была слегка приоткрыта. Даже такой безмозглый пони должен понять, как заманчиво оказаться под крышей в ненастье, подумала Гвен и, протащив его несколько шагов до сарая, загнала внутрь еще одним шлепком.
Как она и обещала проклятому упрямцу, внутри оказалось сухо и тепло, хотя в воздухе отдавало металлом из-за грозы. Гвен привязала пони к перекладине в стойле и набросила на его блестящую спину попону. Но черта с два она будет чистить его — это обязанность Амелии. Таков был уговор, когда они согласились купить дочери пони: всю заботу о лошадке она возьмет на себя, будет и чистить ее, и убирать стойло. И надо отдать должное Амелии — она держала слово, более или менее.
