Генри Олди - Тени моего города (Сборник)

Отвезет.

Без сопротивления и уговоров.

Эскалатор кончился. По-прежнему не оборачиваясь, доктор прошел к стеклянным дверям, толкнул их, оказавшись в подземном переходе. Бетон, пустые лотки, где сквозняк торговал шепотом; снова лестница. Вверх, вверх. Город был пуст, как лотки в переходе. Кинотеатр, кафе. Магазин подержанной одежды, переговорный пункт, ателье. Пустые, пустые, пустые… Наконец-то. Доктор потянулся и взял из доверчивой пустоты – взгляд. Сделанный из пластика, взгляд безучастно лежал на ладони, насквозь в пыли и скуке. Не задумываясь, что он делает, доктор принялся разминать взгляд в пальцах. «Гусиные лапки» в уголках глаз: от частого смеха. Горстка искр. Затененность густых, чуть седеющих бровей. Понимание. Усталость. Тени: мудрые, темные. Пальцы двигались ловко и умело. Все, пора отпускать на волю.

Взгляд, подхваченный ветром, взлетел в осень.

Поплыл вдоль улицы, заново осматривая дома и деревья, привыкая к самому себе – старому, новому.

Доктор засмеялся. Они ждали его, только его, его, и больше никого, надеясь, что однажды он придет, потянется и возьмет их для изменения. Воздух кишел ими: улыбки, ухмылки, взгляды, морщины, трепет ноздрей, сонные веки, похожие на створки раковин, кроличий прикус, румянец щек, локон у виска, желваки на скулах. Печаль, радость. Озабоченность. Мертвый пластик, ждущий тепла прикосновения.

Психоз, готовый обернуться прозрением.

Это был его город.

Обернувшись, доктор перестал смеяться. Далеко, выйдя с противоположной стороны перехода, возле решетчатой ограды какого-то учреждения стояли Пациент, Бабка, Старшина… Маленькие, нахохлившиеся. С трудом выдерживая присутствие каждого рядом с собой – и все-таки не торопясь разойтись. Сейчас они двинутся в разные стороны, но между настоящим «сейчас» и тем «сейчас», которое случится вот-вот, лежала пропасть.

А над головами людей солнце с луной играли в «квача».

Шорох подошв отвлек доктора. Рядом с ним, тихонько выйдя из подворотни, маленький старик увлеченно писал на стене мелом. Время от времени вытирая измазанные руки прямо о куртку. Надумав подойти, доктор вдруг почувствовал нежелание. Сближаться со стариком было… противоестественно, что ли? Он просто вгляделся в граффити, оставаясь на месте.

Старею.

Учусь

Вспоминать.

Прежде чем вернуться в свою подворотню, старик внимательно посмотрел на доктора. На взгляд, до сих пор летящий вдоль улицы. Пожевал сухими губами.

– Доктор, – сказал старик, уходя.

И доктор понял, что Называла его назвал.

Но глубоко внизу, на сонной платформе, поезд с манекенами все еще ждал окончательного решения.

Восстань, Лазарь

Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.

– А пялиться на чужих людей некрасиво!..

– Кто сказал?

– Мама! – Кудрявый бутуз лет шести подумал, сунул палец в нос и уточнил с гордостью урожденного жадины: – Моя мама!

– Ну раз мама… тогда да, конечно… Ты не в курсе: кто здесь Жора Мясник?

– Дядя Жорик вон там, на ящике!

Мужчина поправил очки: дорогие, французские, в золотой оправе от «Antoine Bourgeois». Антибликовый пластик зловеще сверкнул зеленью, как глаза хищника.

– Они все на ящиках…

– Дядя Жорик с бухлом!

– Они все с бухлом…

Очкарик был прав: трое грузчиков, коротавших обеденный перерыв во дворе, у черного входа в гастроном, сидели на дощатых ящиках и трепетно разливали вторую бутылку портвейна «Таврического» в пластиковые стаканы. Стаканы были пивные, поллитровые, с жеваными краями. От вина посуда отсвечивала густо-лиловой тьмой, напоминая гроздь персидской сирени.

– Дядя Жорик самый главный!

– Э-э… В каком смысле?

Бутуз аж подпрыгнул от такой вселенской тупости собеседника:

– На разливе сидит! Ну вы ваще…

– Ага, я ваще…

Соглашаясь, очкарик явно имел в виду что-то свое, непонятное чужому человеку. Так сознаются на приеме у венеролога в дурной болезни, подхваченной в командировке.

– На, держи, умница… Привет маме!

Он сунул бутузу пачку жевательной резинки. Мальчишка возликовал, сунул в рот горсть мятных подушечек и умчался играть в «банки». Еще за три метра от «стартовой» черты он запустил биту – обломок держака от швабры – в полет, и та лихо снесла пустую жестянку из-под ананасных ломтиков. Девчонки, оккупировавшие неподалеку раздолбанную карусель, брызнули прочь, спасаясь от снаряда. Старушки на лавочке заворчали с неодобрением, вспоминая, как в мезозойскую эру претерпели от таких же хулиганов. Бутузовы соратники хором завопили: кто от зависти, кто от восторга, кто просто так, за компанию.

А грузчиков пустые банки интересовали мало. Грузчики сказали тост: «Ну!..», выпили портвейн, отдали бутылки сборщику стеклотары, деду в потертом камуфляже и принялись деловито закусывать хлебом со шпротами.

– Серый, жди здесь, – сказал очкарик шоферу, высунувшемуся из окна черного «Лексуса». Шофер кивнул. У него было глуповатое и добродушное лицо человека, достигшего предела личных амбиций.

– Проходимец! – внятно сказала одна из старушек, ткнув спицей в сторону машины. Наверное, имела в виду ходовые достоинства джипа.

Очкарик пересек двор и остановился возле грузчиков.

– Добрый день! – сказал он. – Жора… э-э… Георгий? Извините, отчества не знаю…

Мордатый детина поднял голову.

– Ну, – сказал детина не пойми к чему.

Радушия в его голосе не ощущалось.

– Вот деньги. – Очкарик достал из бумажника крупную купюру и протянул ее другому грузчику, молодому парню с рябыми щеками. – Сбегайте в магазин, возьмите водки. И закуски получше. А вы, – это уже адресовалось третьему, – прогуляйтесь за компанию. Чтоб правильно скупился. Хорошо?

В голосе очкарика сквозила определенная харизма. Обращаться к грузчикам «на вы» не всякий умеет.

– Ну, – без большого одобрения, но и не возражая, повторил мордоворот Жора. – Палыч, сходи с Хлебчиком. Водки не надо, она вся паленая. Бери крепленое. И сала венгерского, с красным перцем. И черного хлеба буханку. Сдачу вернешь начальнику.

Оставшись наедине с очкариком, он уцепил шпротину за чахлый хвостик, заглотил целиком и в третий раз сообщил:

– Ну?

– Меня зовут Лазарь Петрович. – Очкарик присел на освободившийся ящик, поддернув отутюженные брюки. – Меня к вам направил Глеб Артюхов. Ваш клиент. Вы помните Глеба?

– Ну, – кивнул Жора, не балуя гостя разнообразием. – Какие проблемы, Лазарь?

– Я жену не люблю.

Наверное, любой собеседник должен был удивиться такому ответу. Любой, но не Жора Мясник.

– Я тоже, – сказал он. – Хрена их любить, жен?

– Вы не понимаете. Я ее раньше любил. Очень. Мы со школы встречались. У нас двое детей. Мальчик и девочка. И жизнь вполне… достойная. Я хорошо зарабатываю. И вот однажды смотрю: не люблю я ее, и все.

– Заведи бабу на стороне, – посоветовал Жора. – Или секретаршу, с ногами.

– Заводил.

– С ногами?

– С рогами. А толку?

– Ты ко мне зачем пришел? – Мордоворот подозвал деда в камуфляже и отобрал дареную бутылку. Обнаружив на донышке жалкие остатки портвейна, он допил прямо из горлышка и вернул бутылку огорченному деду. – В любовники звать?

Очкарик оставался спокоен. Чувствовалось, что спокойствие дается ему с трудом.

– Глеб предупреждал, что вы станете хамить. И сказал, чтобы я не обращал внимания. У вас, значит, стиль такой. Нет, Жора, как любовник вы меня интересуете мало. Вы мне любовь к жене верните, я рассчитаюсь и уйду. Глеб сказал, вы можете.

– Что я могу? – хмыкнул Жора.

– Восстановить. Любовь, дружбу, уважение. Если какое-то чувство было и умерло, вы умеете его воскресить.

Мордатый детина расплылся в щербатой ухмылке.

– И ты поверил? Слышь, Лазарь, скажи честно: поверил?!

– Я поверил, – кивнул очкарик Лазарь.

– Ну и правильно сделал. Вера, она горами движет. Только на кой она тебе?

– Вера?

– Любовь.

– А это уже, извините, не ваше дело.

– Нет, Лазарь. Это не я к тебе, это ты ко мне пришел. Сам пришел, я тебя не звал. Теперь у нас одно дело, общее. Зачем тебе жену любить?

– В каком смысле – зачем?

– В прямом. Ну, разлюбил, бывает. Сам говоришь: двое детей у тебя, баба, секретарша, заработки. Живи с супругой, как все. Без любви. Небось, раз со школы, надоела до чертиков?

– Нет. Просто разлюбил. Была любовь и сплыла. Равнодушие. Вы, наверное, не поймете: это как счет в банке. Или дом. Или привычные тапочки. Смотришь однажды, а счет пустой, дом кто-то перекупил… тапочки сносились. Я привык, Жора. Привык любить жену. Мне без этого не по себе. Словно обокрали.