Лев Аскеров - Месть невидимки
Бориса Ефимовича определили в одну из дивизий, что противостояли гитлеровцам на западном направлении. Там его часть попала в окружение. И лейтенант Марголис с горсткой бойцов пробивался к нашим несколько месяцев. Удалось это сделать всего четверым… Измождённых и полуживых, служба Смерша пропустила их через жестокие допросы, а затем, осудив, отправила в сибирские лагеря… Оттуда он вернулся пять лет спустя после войны.
Фронтовая судьба дяди Зии складывались не легче. Ему пришлось командовать штрафниками. Сначала взводом, потом ротой. Всегда в пекле боёв. Всегда в аду.
Штрафники смывали свои провинности кровью. Их держали впереди войск. И они шли на прорыв. И когда это было фальш-прорывом, чтобы ввести противника в заблуждение, и когда это было первым броском перед решающим наступлением…
Их иначе называли смертниками. И к ним на всех фронтах — от солдата до генерала — относились с уважением.
Командирам штрафников приходилось несладко. Личный состав комплектовался, как правило, отпетыми уголовниками. Но у дяди Зии они не рыпались. Во-первых, он шел под пули вместе с ними, а во-вторых, говорил с ними на том языке, какой они понимали.
«Среди них, — бывало, вспоминал он, — были чудесные ребята. Не чета нам, оставшимся в живых…»
Караев однажды стал невольным свидетелем того, как он всего лишь словами вселил страх в двух распоясавшихся блатяг.
Мика как сейчас помнит — то был День Победы. И дядя Зия с женой пришли к ним поздравить Елену Марковну и его с Инной.
Тогда Караевы жили в центре города. Через открытую балконную дверь долго доносилась площадная брань тех подвыпивших блатных ребят. Дядя Зия не то что не обращал внимания — он словно не слышал их. Рассказывал анекдоты, подшучивал над Микиной тёщей, прикалывался к своей жене. И только когда Елена Марковна перепуганно ойкнула: «Они, кажется, к соседу задрались…», дядя Зия медленно поднялся из-за стола и, тоном, не терпящим никаких оговорок, попросил женщин удалиться в дальнюю комнату и заткнуть уши.
Мика после испуганной реплики тёщи успел выскочить на балкон и видел, как два битюга наскакивали на тщедушного и малорослого соседа… Дядя Зия вышел вслед за ним и одним рыком приостановил петушиные наскоки.
Блатные вскинули нахальные рожи кверху, и дядя Зия смачно, многоэтажной отборной лексикой тюремного жаргона обрушил на них такие ругательства и угрозы, каких Мика никогда не слышал и какие были поубойней самых увесистых кулаков.
Блатных это просто ошеломило. Они остолбенев смотрели на балкон… Там стоял широченный в плечах человек, ростом под два метра, с безжалостно кромсавшими их глазами из серой стали. Они подумали, видимо, — к ним вышел человек из «высшей касты» их круга. Такого ничто не остановит. И они по дури побеспокоили его. Ребятки поджали хвосты и ретировались…
Харкнув в их сторону, дядя Зия вернулся в комнату, плеснул в стакан водки и залпом осушил его.
— Смотри, — улыбнувшись, погрозил он Мике, — сколько я выпил — ты не видел. Понял? А то жена начнёт выступать, и не будешь знать, где от неё спрятаться…
Предупредив, он попросил женщин вернуться к столу.
…С войны дядя Зия пришел с золотой звездой Героя Советского Союза. Ходила молва, что ему дважды присуждали это звание. Но подписанный указ аннулировали. Из-за того, что он у всех на глазах пару раз вломил командиру дивизии…
Любопытная Инна приставала к нему, мол, так ли было на самом деле — что и вторую Звезду Героя давали, а из-за драки с начальством он лишился её? Вместо ответа дядя Зия хмурился, мрачнел и отмалчивался… Но как-то всё-таки сказал:
— Не дай Аллах тебе видеть войну. В ней и думаешь по-другому и видишь по-другому… Тогда я думал, что правда — на моей стороне. А теперь кажется — я не совсем был прав…
Многолетнее общение со смертниками, когда глаза в глаза смерть, конечно же, выковало в его характере крутые черты. Он не признавал авторитетов. Ему не раз указывали на это. И дядя Зия всегда говорил:
— Откройте Библию. Там писано: «Не сотвори себе идола…»
Его выпады подчас шокировали грубостью. Шла она не от отсутствия культуры, а, скорей всего, от избытка чувства справедливости. Вскипев, он невзирая ни на какие авторитеты рубил правду-матку, вкладывая в неё всю душу. И не за глаза. А в открытую, прямо.
Борис как-то упрекнул его: «Помягче надо, Зия». А он, набычившись, произнёс:
— Самая чистая правда — окопная правда. В светских салонах она, при всей ее грубости, — самая убедительная.
Больше никогда по этому поводу Марголис ему не выговаривал. Да и сам дядя Зия к своим зубодробительным доводам прибегал крайне редко. Когда донельзя допекало.
…Был случай, когда в этом же зале, а он был забит до отказа чуть ли не всей учёной публикой Азербайджана, дядя Зия с места так осадил одну из залётных пташек, что и весь зал, и президиум от неожиданности онемели. Но он был прав…
У Мики, разместившегося на «камчатке» и слушавшего ту, вмешавшуюся в ход обсуждения, женщину, что восседала в президиуме, у самого возникало смутное чувство неуютности и неприятия. Он не мог ни объяснить его, ни сформулировать…
А дядя Зия смог. И, как разгневанный Зевс, метнул гром с молнией.
Это произошло в самый разгар военного конфликта, развязанного Арменией против Азербайджана. В момент, когда армянские боевики при поддержке русской армии оккупировали Нагорный Карабах. И в связи с этим сюда, в Баку, прибыл академик Сахаров, чтобы вместе с научной общественностью и интеллигенцией обсудить и постараться общими усилиями найти разумный выход из создавшегося положения.
Вместе с академиком в президиуме заняла место и его супруга Елена Бонэр, урождённая Алиханян. Сначала на выступления учёных она позволяла себе отпускать короткие реплики и замечания, к которым присутствующие относились снисходительно. Потом, приняв интеллигентную вежливость за благосклонность аудитории, поднялась и стала излагать свою точку зрения на проблему… Безапелляционно. Как истину в последней инстанции.
Эмоциональная речь госпожи Бонэр резала зал почти четверть часа. Пока тишину обескураженного зала не разорвал мощный, властный голос:
— Одну минутку! — потребовал он.
Оратор осеклась.
— Мы оказали уважение академику Сахарову и позволили вам как его супруге занять место в президиуме. Но мы не давали права поучать нас. Кто вы такая, помимо того, что жена?! Здесь сидят учёные, которые известны науке и имеют своё собственное имя. Они знают историю и историю вопроса по источникам более серьёзным и добросовестным, чем те, которые муссировались в семье Алиханян вашими дедушкой и бабушкой…
Зал взорвался аплодисментами. Говорившим был дядя Зия.
— …Кого ты выискиваешь? — отвлекла его от воспоминаний Инна.
— Дядю Зию… Его нет, — не без сожаления заметил Караев.
— Знаю. Он меня предупредил, что в это время будет в Москве.
— Ну хорошо! — тряхнул он головой. — Ты готова?
Она кивнула.
— Бисмиллах ир-рахман ир-рахим… Приступаем, — выдохнул он и вышел к кафедре.
— Добрый вечер, господа, — начал он. — Позвольте поблагодарить вас за то, что пришли послушать меня, оставив в стороне важные дела. Постараюсь быть кратким. Считаю своим долгом предупредить: моё сообщение выходит за рамки тех проблем, которыми я занимаюсь повседневно как врач психиатр. Речь пойдет о Пространстве-Времени, его функциональном значении для жизнедеятельности любого существа, и прежде всего — мыслящего. Речь также пойдет о человеческой душе, имеющей таинственно действующий механизм жизнедеятельности и связанной с космическим Пространством-Временем. Я попытаюсь рассказать сначала о предполагаемой, а затем и об установленной мной взаимосвязи между человеком и Пространством-Временем…
Оглядев аудиторию, он продолжил:
— Да, я понимаю возникшее в вас недоумение: где психиатрия, которой занимается доктор Караев, и где такие нематериальные понятия, как Пространство-Времени и Душа… А собственно, кто сказал и на каком основании, что они нематериальны?
Нам это внушила не наука, а идеология. Коммунистическая идеология. Воспитанные на безбожии, мы, на практике и в исследованиях сталкиваясь с необычным, догадывались и с робостью позволяли себе думать о присутствии факторов, стоящих выше человеческого понимания.
Свободные от подобных догм зарубежные ученые не очень утруждали себя изучением Души и понятия Времени. Мало что делали для этого и служители культа. Хотя блестящие умы богословии очень давно не только обращали наше внимание на этот аспект проблемы, но старались конкретно объяснить её. Возьмите Библию, Коран, Талмуд… В массе наносного там мы найдём россыпь драгоценнейших истин. Таких истин, в которых мы видели либо бытовую, либо политическую прикладность и отказывались видеть их в приложении к мирозданию, человеку и человечеству…
