Песах Амнуэль - Тривселенная
И если смерть — неизбежный спутник рождения, означает ли это, что Творец знал, что мир, создаваемый Им, погибнет? И если жизнь имеет конец, то имеет ли конец смерть? Уход из жизни в смерть не означает ли, что придется вернуться, поскольку и смерть конечна, а завершиться она может только собственной противоположностью — жизнью?
Бен-Бецалель прижал к вискам жаркие ладони и закричал от пронзительного жара. Это была смерть, и это было…
Это было возвращение, и Миньян вернулся, чтобы сразу уйти опять. Лишь на мгновение он увидел двадцатью глазами белое от напряжения лицо Минозиса и выражение непонимания, застывшее на нем, будто мазки краски на небрежно написанном портрете.
Губы Ученого раскрылись, но слова не успели заставить воздух в комнате завибрировать волнами, мысль была проворнее и застала Миньян прежде, чем он ушел: «Мы сделали это! Мы сделали…»
Они сделали это вместе. Любовь Алены. Преданность Натали. Знание Генриха. Вера Абрама. Убежденность Чухновского. Умение Ормузда. Разум Аримана. Проницательность Антарма. Целеустремленность Виктора. Активность Влада.
Что мог добавить к этому Минозис? Только собственное понимание неизбежности происходившего. Уходя, Миньян проникся ощущением этой неизбежности — оно было, как напутствие, без которого невозможно покинуть самого себя, отправляясь к себе — другому. В свой, но другой мир.
Когда Миньян уходил в Третий мир, была боль, но было и осознание борьбы с чужой силой. Сейчас, возвращаясь в Первую Вселенную, Миньян не ощущал ничего, кроме боли. Боль любви означала невозможность дать счастье возлюбленному. Боль преданности разорвала тонкую духовную нить, и Наталья Раскина не смогла бы уже принести себя в жертву Генриху Подольскому. Боль знания вспухла огненным шаром Большого взрыва: самое болезненное знание — это знание того, что все познанное теряет смысл, потому что возникает новый, совершнно отличный от прежнего мир, и знание, добытое веками и мучениями, имеет отныне смысл не больший, чем ветхий листок бумаги, плавающий на поверхности огненного океана.
Боль веры жаждала безверия, и Абрам Подольский не находил в себе больше сил бороться. Боль убежденности заставила Чухновского обратиться к глубинам собственного подсознания, и возникла иная боль — боль целеустремленности, сложившаяся с той болью, что терзала Влада.
А еще была боль умения, и боль разума, и боль проницательности, и страдание стало истинной сутью Миньяна — так ему, во всяком случае, представлялось, и он стремился убежать от себя в собственную память, где было все, кроме нынешней боли.
Однако и память тоже болела подобно ноющему зубу, и Миньян закрыл свой разум для прошлого, ощутив неожиданно, что перед ним возникают картины, которые были воспоминаниями, но не могли ими быть, потому что это были картины будущего.
Картины быстро стирались, рвались на полосы, под которыми проступали другие изображения, и слои эти были подобны бинтам, наложенным на рану: они избавляли от боли, но скрывали то, что должно было быть обнажено, потому что иначе невозможно найти дорогу… Куда?
Боль достигла того предела, когда у человека — даже самого нечувствительного — наступает шок, когда жизнь становится невыносимой, а смерть не приходит. Миньян терял сознание и не мог этому сопротивляться.
Если бы он был способен видеть происходившее в комнате Минозиса, если бы мысленным взглядом мог разглядеть выражение лица Ученого, и если бы хоть один звук смог достичь ушей Миньяна, уходившего из одной Вселенной в другую, он увидел бы, как Минозис тяжело опустился на плитки холодного пола, раскинул руки и сказал, обращаясь то ли к небу, то ли к себе, то ли к коллегам-Ученым, несомненно, слышавшим каждое его слово:
— Он сделал это.
И еще:
— Мы это сделали.
В воздухе комнаты возникла пыль, будто во время жестокого хамсина, ветра из пустыни, сухого, как Вселенная в те времена, когда эволюция материи еще не сумела соединить вместе два атома водорода с одним атомом кислорода. Пыль возникла из мысли, мысль родилась в сознании, а сознание принадлежало Минозису, пытавшемуся сохранить контакт с Миньяном хотя бы до того момента или места, когда и где Вторая Вселенная соприкасалась с Первой. Миньян и был такой точкой, таким местом, такой сутью.
Пыль сгустилась там, где недавно стоял, сомкнув плечи, Миньян, и мысль Ученого слепила нового Голема, на лбу которого зажглась надпись, возвещавшая истину, но это было другое слово, более короткое, потому что состояло из единственного знака, и более длинное, потому что этот знак означал куда более глубокое знание об истине, чем слово «эмет».
Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной, идея, возникшая из пустой оболочки в Третьем мире, воспользовалась каналом, соединившим Вселенные в момент перехода Миньяна. Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной стала новой сутью созданного мыслью Ученого Голема, и Минозис потянулся к этой сути, поняв, что опыт завершился успешно, и три мира наконец спасены.
Ему было жаль Миньяна — жаль его боли, его желаний. Его памяти.
Голем поднял тяжелые руки с пылавшими ладонями и протянул навстречу Ученому. В ответ Минозис протянул свои.
Глава двадцать первая
Когда взошло солнце, наступила ночь и на небе появились звезды. Они были крупными и почти не мигали, а одна светлым лучом протыкала солнечный диск, и светило выглядело насаженной на булавку бабочкой. Сходство было тем более полным, что видна была и корона — крылья бабочки, золотистые, матовые, трепетавшие то ли от порывов солнечного ветра, то ли от того, что в верхних слоях атмосферы мчались и сталкивались потоки ионизованной плазмы, которая и была здесь воздухом, позволявшим дышать, думать и жить.
— Иди ко мне, — сказала Даэна, и Ариман понял, почему солнце оказалось на ночном небе: он видел и ее глазами тоже. Даэна была далеко — материальном ее тело находилось на расстоянии ста тридцати миллионов световых лет от Земли, на планете, не имевшей названия по той причине, что ей не суждено было быть открытой.
— Иди ко мне, — повторила Даэна, и Ариман не стал медлить. Он только подумал, что, возвращаясь в Первую Вселенную, должно быть, ошибся в выборе координат.
— Ошибся? — спросил он себя мыслью Генриха Подольского. — А разве я выбирал планету? Это инстинкт, природный закон.
— Иди ко мне, — еще раз сказала Даэна, это был голос Натальи Раскиной, и Генрих услышал его, как Ариман недавно услышал голос своей жены, своего «я».
Генрих не стал закрывать глаза, да и не смог бы этого сделать: он плавал в пространстве между третьим и четвертым рукавами безымянной галактики, лишь однажды в середине двадцать первого века оказавшейся на фотографии, сделанной с борта космической обсерватории «Транскрипт».
Не закрыл глаза и Пинхас Чухновский — он не стал бы этого делать, даже если бы его сильно попросили: раввин стоял на вершине горы, высота которой достигала если не сотни, то наверняка пятидесяти километров. Он видел солнце, лучи которого проникали сквозь толщу планеты, и ему казалось, что гора плавает в бесконечном океане света. Это был свет высших сфирот, божественный свет, но для того, чтобы достигнуть его, нужно было почему-то не подниматься духом, а опускаться телом — с горы, по отвесным склонам, — или ждать, пока свет и с ним самое важное в мире откровение поднимутся из океанских вод, которые на самом деле и не водами были вовсе, а сжиженной газовой смесью, телом этой странной планеты.
Ощущения Миньяна были слишком разнообразны, чтобы свести их воедино. Проще было свести воедино мысль, что Миньян и сделал, став наконец собой и к себе обратив слова Даэны.
— Иди ко мне! — повторил Миньян и собрал себя из разных концов Вселенной, куда оказался заброшенным после перехода.
Он удивился тому, как ему это легко удалось, но удивление оказалось мимолетным — сделанное было естественным, Миньян не принадлежал Первой Вселенной, как не принадлежал ни Второму миру, ни Третьему. Он был гражданином Тривселенной.
Миньян увидел себя стоявшим на склоне холма — может быть, небольшой горы. Почва под ногами едва ощутимо колебалась, а расположенное на склоне кладбище — каменные надгробные плиты, стертые временем надписи, узкие проходы между могилами — выглядело реальным не больше, чем представляется реальным смазанное изображение, в котором можно угадать портрет прекрасной дамы, а можно — силуэт океанского чудовища.
Вдали, на соседних холмах, распростерся город. Он лежал, будто расслабленный спрут, и щупальца его, многочисленные и переплетавшиеся друг с другом, выглядели эфемерными, но реальными, жестко очерченными и одновременно зыбкими, как песчаные крепости на морском пляже. Город втягивал щупальца своих улиц, если ему казалось, что они упираются концами в невидимую преграду, но сразу же на месте исчезнувшего щупальца появлялись два новых.
