Джеймс Блиш - Звездный путь (сборник). Том 2

— Короче — бескровный дворцовый переворот. Прямое и насильственное удаление плохих лидеров покажется единственным решением, оставшимся для тех, кто верит, что эта планета нуждается в спасении. А теперь мы знаем…

— Подождите, — прервал меня О’Дойн, снова громыхнув. — Я должен сказать вам здесь же и сейчас, журналист, что мое молчание не должно рассматриваться как согласие со всеми предположениями, которые вы только что высказали. Вы не должны упоминать…

— Пожалуйста, — перебил я его в свою очередь, подняв руку. Он замолчал быстрее, чем можно было того ожидать.

— Все это — просто теоретические предположения с моей стороны. Не думаю, что все это имеет отношение к реальной ситуации.

Я помедлил.

— Единственный вопрос в проекции этой ситуации на реальность — напоминаю: теоретической ситуации — состоит в ее исполнении. Как мы понимаем, поскольку силы и оборудование, имеющиеся в распоряжении Голубого Фронта, уступают правительственным в соотношении один к ста в последних выборах, они едва ли сопоставимы с планетарными силами правительства Святой Марии.

— Наша поддержка, поддержка обывателей…

— О, конечно же, — подтвердил я. — И все же существует вопрос о действительно эффективных мерах в данной ситуации. Для этого потребовались бы оборудование и люди — в особенности люди. Конечно же, я имею в виду военных, способных либо обучить местные части, либо самим применить силу…

— Мистер Олин, — произнес О’Дойн, — я должен выразить протест против такой беседы. Я должен отвергнуть ее. Я должен… — он встал и начал возбужденно вышагивать туда-сюда по комнате, размахивая руками, — …я должен отказаться слушать подобные вещи.

— Простите меня, — сказал я. — Как я уже упоминал, я проигрываю всего лишь гипотетическую ситуацию. Но суть, до которой я пытаюсь добраться…

— Суть, до которой вы пытаетесь добраться, меня не касается, журналист! — произнес О’Дойн, резко останавливаясь прямо передо мной, с ожесточенным лицом. — Нас, в Голубом Фронте, эта суть не интересует.

— Конечно же, нет, — успокаивающе произнес я. — Я знаю, что это так. Конечно же, вся эта схема просто невозможна.

— Невозможна? — О’Дойн замер. — Что невозможно?

— Ну, все это дело с дворцовым переворотом, — пояснил я. — Это совершенно очевидно. Любая подобная вещь потребовала бы помощи извне, обученных военных, к примеру. Ну, а так как военных мог бы предоставить только какой-нибудь другой мир, то какой же мир стал бы сдавать внаем свои дорогостоящие войсковые подразделения какой-то политической партии, находящейся не у власти на Святой Марии?

Я позволил своему голосу как бы тихонько уплыть в неизвестность и теперь просто сидел, улыбаясь и разглядывая его. Словно ожидал, что он сам ответит на мой последний вопрос. А он сел, уставившись на меня так, словно сам ждал ответа. Должно быть, пролетело добрых секунд двадцать взаимного молчания, прежде чем я вновь нарушил его, одновременно вставая.

— Совершенно очевидно, — сказал я, придав своему голосу выражение подчеркнутого извинения, — ни один. Поэтому я могу заключить, что мы не увидим никаких значительных изменений в правительстве или перемен во взаимоотношениях Святой Марии с экзотиканскими мирами в ближайшем будущем. Что ж, — я протянул ему руку, — я должен извиниться за то, что именно мне пришлось резко прекратить это интервью, мистер О’Дойн. Но я совсем забыл о времени. Через пятнадцать минут я должен быть в здании правительства для интервью с президентом, чтобы увидеть другую сторону общей картины. А затем мне придется мчаться назад в космопорт, чтобы успеть на лайнер, этим вечером вылетающий на Землю.

Он тут же встал и пожал мою руку.

— Ничего страшного, — начал он. Его голос снова громыхнул, но затем опустился до нормального тона. — Ничего, мне доставило удовольствие ознакомить вас с реальной ситуацией здесь, журналист. — Он отпустил мою руку, почти сожалея.

— Что ж, тогда до свидания, — произнес я.

Я повернулся, чтобы уйти, и когда уже прошел полпути к двери, он окликнул меня.

— Журналист Олин…

Я остановился и повернулся.

— Да? — спросил я.

— Я чувствую… — его голос неожиданно опять громыхнул, — я обязан спросить вас — обязан перед Голубым Фронтом, обязан перед моей партией потребовать у вас сообщить мне любые слухи, которые вы могли бы слышать. Слухи, касающиеся возможной готовности любого из миров — любого из них — прийти на помощь теперешнему правительству Святой Марии. Мы здесь, на этом мире, тоже ваши читатели. Вы также должны поставлять нам информацию. Слышали ли вы о каком-нибудь мире, который, по слухам ли, по сообщениям, или что там еще у вас есть, был бы готов предложить помощь революционному движению обывателей на Святой Марии, чтобы сбросить ярмо экзотиканских миров и гарантировать равное представительство от нашего народа?

Я посмотрел на него и заставил подождать секунду — другую.

— Нет, — ответил я. — Нет, мистер О’Дойн, ничего не слышал.

Он стоял, не сдвинувшись с места, словно мои слова пригвоздили его к этому месту. Ноги его были слегка расставлены, подбородок задран, словно он бросал мне вызов.

— Мне жаль, — произнес я. — До свидания.

Я вышел. Не думаю, что он что-то ответил на мое прощание.

Я направился в расположенное напротив здание правительства и провел двадцать минут в ободряющей, приятной беседе с Чарльзом Перинни, Президентом Святой Марии. Затем вернулся через Новый Сан-Маркос и Джозеф-таун в космопорт на лайнер, направлявшийся на Землю.

Я задержался там лишь настолько, чтобы проверить свою почту, и после этого немедленно отправился на Гармонию. В то место на планете, где располагался Объединенный Совет Церквей, который совместно управлял обоими мирами Содружества — Гармонией и Ассоциацией. Пять дней я провел в том городе, обивая пороги в приемных и офисах младших офицеров и их так называемого Бюро по Связям с Общественностью.

На шестой день записка, по приезде посланная мной полевому командующему Васселу, оказала свое влияние. Меня доставили в здание Совета. И после обыска на предмет наличия оружия — существовали какие-то жесткие сектантские различия между концепциями Церквей на самих мирах Содружества и, совершенно очевидно, они не делали исключения даже для журналистов — меня допустили в офис с высоким потолком и голыми стенами. Там посреди черно-белых плиток пола, окруженный несколькими стульями с прямыми спинками, располагался громоздкий стол, за которым сидел человек, одетый во все черное.

Единственными белыми пятнами у него были лицо и руки. Все остальное было закрыто. Его плечи были широки и объемисты, как амбарная дверь, а на белом лице сияли черные, как тьма, глаза. Он встал из-за стола и обошел его, возвышаясь надо мной на пол головы, протягивая мне руку.

— Да пребудет с вами Господь, — произнес он.

Наши руки встретились. Чувствовался легкий намек на веселье в линии его плотно сжатых губ. А его глаза буравили меня, подобно двум врачебным скальпелям. Он пожал мою руку, не сильно, но с намеком на силу, которая могла сокрушить мои пальцы, как тиски, если бы ему того захотелось.

Наконец-то я оказался лицом к лицу со Старейшим Совета Старейшин, управляющим Объединенными Церквями Гармонии и Ассоциации. Лицом к лицу с тем, кто звался Брайт. Первым среди Содружества.

Глава 19

— О вас хорошо отзывается полевой командующий Вассел, — произнес он, пожав мою руку. — Необычная вещь для журналиста. — Это было утверждение а не насмешка. И я повиновался его приглашению, больше похожему на приказ — сесть. После чего он обошел стол и уселся в свое кресло напротив меня.

В этом человеке чувствовалась сила, подобная проблескам какого-то черного пламени. И это навеяло на меня воспоминания о пламени, дремавшем в порохе, размещенном в 1867 году турками внутри Парфенона, когда пуля, выпущенная одним из солдат венецианской армии под командованием Морозини, взорвала его черные зерна и подняла на воздух центральную часть храма. Во мне всегда существовал какой-то темный уголок ненависти к этой пуле и к этой армии — ибо если Парфенон был для меня, еще мальчишки, живым воплощением отрицания мрака Матиаса, урон, нанесенный ему этой пулей, явился свидетельством того, как эта тьма победила даже там, в сердце света.

И лицезрел перед собой Старейшину Брайта, я соединил его с этой застарелой ненавистью, хотя и позаботился о том, чтобы скрыть это чувство от его глаз. Прежде только в Падме я чувствовал подобную проницательную силу взгляда. Но там за взглядом существовал и человек.

Его же глаза скорее могли принадлежать Торквемаде, одной из главных фигур инквизиции в древней Испании, что до меня отмечали многие. Ибо Церкви Содружества имели своих собственных блюстителей чистоты и искоренителей ереси. Но в то же время за его глазами существовал ум, и он хорошо знал, когда отпустить, а когда и натянуть поводья, управлявшие могуществом двух планет. И в первый раз я понял ощущения того, кто впервые входит в клетку льва и слышит, как позади захлопывается стальная дверь.