Душа для четверых - Ирина Родионова
Вещи шептали, зазывали, как продавцы мяса на рынке. Галка замечала, что этот хламовник действует на всех гнетуще: примолкли, разглядывая жесткие ковры, пустые трехлитровые банки с глянцевыми боками, брошенную вышивку, пучеглазую птицу с ярко-синим хвостом…
– Лютикова Анют… Анна Вадимовна, двадцать один год.
– Да не поверю. – Кристина открыла дверцу бара в деревянной стенке, и на ладонь ей выпрыгнула пустая коробка из-под поляроида. – Она еще не родилась, когда тут начали собирать эти… «сокровища».
Губы ее исказились. Галка поняла, что не одна чувствует на себе тяжелый взгляд мертвой квартиры. Притихла и Маша, зарылась взглядом в одну из самых небольших и миролюбивых на вид куч.
– Правильно говоришь, – вздохнул Палыч и почесал шею, – это квартира ее бабушки и деда. Вернее, просто бабушки – когда Анна родилась, деда уже не стало, она и не знала его никогда.
– Значит, это бабушка, как муравей, сюда столько натащила?
– Она. Единственное, что в ней было… ну, не плохого даже, так, неприятного. Ничего не могла на помойку вынести, особенно то, что ей напоминало… Ладно, мы про Анну Вадимовну тут. Двадцать один год, сердечный приступ.
– Еще маловероятней, – влезла Галка, только бы не вслушиваться в глухой утробный шепот. – Какие проблемы с сердцем в двадцать лет?
– Врожденные, недообследованные. А она спортом увлеклась, бегать стала, думала, что толстая. В обморок несколько раз свалилась, мать ее отговаривала, просила к терапевту сходить, а ей что – двадцать лет, в больнице последний раз на медкомиссии в институт была… Упала на очередной тренировке, пять утра, ни света, ни людей – нашли уже замерзшую. Такая мелкая еще…
Вздох Палыча эхом прокатился по заваленной вещами квартире, будто и каждое замызганное полотенчико, и пустая стеклянная бутылка с высохшим ободком воды, и старый школьный глобус без половинки, и сушеные ветки вербы подхватили его вздох и передали дальше по цепочке. Галка молчала. Молчали остальные.
Слишком уж хорошо Палыч знал эту девушку – с чего бы вдруг? Какой ему интерес расспрашивать про ее бабушку, про замороженный стадион в утренней черноте и сгорбленное тельце, внутри которого оборвалось разом, перестало стучать, замкнуло будто? Галке представилось, как Палыч бегал в эту захламленную квартиру после работы, оставив волонтерам вычищать очередную грязную конуру, оставив дома жену (наверняка такую же полную и мелкую, как и сам Палыч), забыв про внуков… Стало кисло-горько во рту, будто она раскусила скользкую грейпфрутовую косточку. Захотелось начисто вымыть руки хозяйственным мылом и уехать в пустую большую квартиру, где все меньше оставалось материнских запахов и постепенно исчезали следы ее болезни.
– Давайте. – Палыч охрип, опасаясь смотреть им в глаза. Все-таки не зря он позвал их после выставки именно в эту квартиру, не зря…
Никто не решился ему перечить. Галка замечала взгляды, которые буравили Палыча насквозь: сочувственный Машин, она то и дело тянулась к нему рукой, словно хотела погладить по плечу; подозрительный Кристинин и Данин, полный влаги. Галка так и не набралась смелости заговорить с ней об отце – может, Дана и не хотела таких разговоров, но Галка даже не попробовала и ощущала себя предательницей. Вычищенный из головы Михаил Федорович после того краткого горячечного разговора с дочерью почти не появлялся – порой Людоедик заходила к Галке в кафе и перебрасывалась с ней парой фраз, глядя побито, жалобно, порой они вдвоем выбирались на городскую площадь и кругами ходили вокруг ледяного катка, пересказывая ненужные друг другу новости далеких родственников. Людоедик отчаянно скучала по отцу, а Галка, тоскующая по матери, не могла отказать ей в просьбе.
Палыч замешкался перед тем, как открывать банку, – казалось, что он и сам хотел присоединиться к волонтерам, но все же передумал в последний момент. Спрятался за дверью в ванной, включил воду: то ли чтобы не слышать ничего, то ли чтобы умыть горящий лоб, снова скрипнул петлями, потоптался…
– Решайтесь уже, – поторопила Кристина, и он ушел с концами.
Распахнулась крышка.
Душа была обыкновенная, почти прозрачная – светлая и без особых переживаний. Мать и отец, обычная семья работяг, выпивали по праздникам вино и водку, сами мариновали грузди, набранные в окрестных подлесках, сами мыли машину в ручье, дочери покупали хризантемы у бабулек перед первым сентября, ездили в большой оптовый магазин за город, потому что там хоть и невкусное, но дешевле. Школа с золотой медалью, институт в родном городе – на менеджера, Анюта звезд с неба не хватала. Мечтала впервые поцеловаться, позорище ведь, двадцать один год, и ни одного поцелуя в анамнезе. Училась красить ресницы черным, жирным, с комочками, танцевала перед зеркалом и плакала от жалости к себе, пыталась вырваться из-под опеки родителей и поэтому переехала в бабушкину квартиру, которая опустела так внезапно, неожиданно…
Вышел Палыч с красными сухими глазами, глянул на волонтеров очень строго – только попробуйте. И в Галкиных глазах мелькнуло Анютино узнавание: он, молодой и не такой круглолицый, с волосами еще, с гладким лицом без печати постоянных чужих смертей и своих собственных семейных забот, наклонялся над ней, кажется, тряс какой-то цветной игрушкой. Она не могла этого помнить, не остается у детей таких ранних воспоминаний, но и не сомневалась, что это правда. Виделись они нечасто, на застольях с вазочками маринованных корнишонов, жаренной в кляре горбушей и обязательной наливочкой, домашней, можжевеловой, – бабушка делала ее сама. Анюте так и не налили ни разу ни рюмки, маленькая еще, вот подрастет… Палыч несмешно шутил и заливался хохотом, пил больше и пел громче всех, обязательно переходил на политику, раскрасневшись лысиной и дряблыми щеками от бабушкиной наливки, а Анюта относилась к нему с подозрением.
Хорошо, что Виталий Павлович не стал забирать ее воспоминания, побоялся. Никому бы не понравилось видеть себя таким – молодым и дурным, с перекошенным пьяным лицом, которого за руки тянула на балкон бабушка, повторяя шепеляво:
– Обормот, ой обормот… Мало я тебя лупила в детстве.
Палыч присел в кресло, сдвинув на пол пластинки для проигрывателя, клеенчатый передник, куртку с обожженными рукавами, что-то мелкое и звонкое, что разбилось звуком, раскатилось по комнате, а он, казалось, и не заметил.
– Племянница моя, – сказал под их испытующими взглядами, – Анюта. Царствие небесное…
– Спасибо, Виталий Павлович, – сказала Галка первее всех, ощущая что-то вроде заботы. – Никому не отдали, даже себе не забрали. А нам…
– А кому еще? – Он кривовато улыбнулся, но чуть посветлел. – Вы хоть и язвы все, кроме
