Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец
– Да уж. Недаром вас величали колдуньей, госпожа, – проговорила я. – Носите как цацку, а потом от них падают города и рушатся империи. Эта прекрасная парочка сережек много чего понаделала у нас внизу.
– Знаю, – ответила она кратко. – И еще скажу: вы любите выражаться фигурально, а по вашему слову сбывается в масштабе один к одному. Так что «колдунью» возвращаю.
Собачьи дети почтительно и в недоумении следили за нашей беседой. Когда проснулся Арт, я не заметила, пока он не ткнулся носом в мою ладонь, желая вставить какую-то реплику.
– Вы не любите серег, госпожа Терр-Хатта, – с некоторым трудом повторил он ее истинное имя. – Вам по душе тяжесть не у лица, а на руке.
Это означало признание над собой ее власти и ума в большей мере, чем женственности. (Впрочем, буквализм был отчасти нарушен: кхондский символ мудрости – перевязь и брошь поперек груди, кольца для них вообще неудобны, женская же власть обозначается обручем или браслетом-змейкой. Уши и в самом деле нередко прокалывались, тут я ничего не имею против образа, но более удобной для кхондиц была фероньера или повязка. Экая я зануда, право!)
В самом деле, самый малый из длинных пальцев Иньянны был увенчан редкостной красоты опалом: молочно-зеленым с яркой рыжей искрой, которая то и дело охватывала всю поверхность кабошона. В одном мизинце больше величия, чем во всем Мартиновом дворе, подумалось мне, – и не удивительно, что она там ко двору не пришлась!
На этом сомнительном каламбурении нас прервали. У полога типи кто-то шумно и с явной демонстрацией завозился, отряхая с себя снег: так в точности Арташка в детстве сопел, вздыхал и топал у порожка, когда я утром перележивала время, положенное ему для завтрака.
– Уже проснулись, и мы с ними беседуем, – сказала хозяйка, оборотившись через плечо.
Тотчас же с азартным шумом, какой обычно производят юные существа, вошли две девушки, одетые примерно так же, как она сама, но побогаче украшенные, в бусах и накосниках, и стали класть известные мне поклоны: и тут я успела увидеть, как от порога отлетели два светящихся белых облака, будто из снежинок, и взмыли кверху.
– Войдя в тепло, Горные Псы и Псицы так же снимают одежду, как и вы, – улыбаясь, молвила Тергата. – Из удобства и из приличия: так восточная женщина сбрасывает во дверях свое черное покрывало, чтобы не занести с улицы дурной глаз, так сказать, духовную заразу. Что с того, что эти наши одежды белы? Познакомьтесь, это мои дочери, Хрейя и Цехийя. Слегка невоспитанны – сразу видно, что их отец не мог полностью выполнить свои обязанности. Ведь в нашем краю это его дело – возиться с малышами.
Тут меня осенило, и Тергата прочла это в моих глазах.
– Ну да, мы все трое – истинно Белые, – пояснила она.
Интересное дело! Огласовка двух девичьих имен была моя, вымышленная; на самом деле то были слова, подобные кхондским, а еще вернее, мункским, сплетенные из звуков, запахов и мыслей. Девушки были похожи на мать, очень похожи, но тоньше в кости: белокурые, белокожие и почти совсем синеглазые. Их естество было, видимо, по молодости, более однородным, не умело играть внешними оттенками. Еще надо заметить, что Хрейя была, на мой взгляд, истинной красавицей, а ее сестра – только хорошенькой: и носик-то с конопушками, и талия потолще, и движения не так степенны.
– Они близнецы? Погодки? – спросила я полушепотом.
– Погодки: Хрейя старшая, Цехийя младше. Королевский приз. Святой Грааль.
– Значит, и верно…
– Да. Старый король вынужден был отпустить меня по андрскому закону, а вот по инсанскому и не мог, и не хотел. Владетель и мой брат нехорошо бы его понял, – лицо ее выражало странную смесь юмора и печали. – А дорогу в некую горную обитель, скромное подобие Телемской, мой кунг Филандр знал прекрасно.
Тем временем девушки, опять же соблюдая обкатанный ритуал, поднесли нам умыться и ополоснуться – к великому счастью, из кувшина, а не из лохани – и обтереться огромным пушистым полотенцем. Действовали они с заученной ловкостью: я так думаю, многие из Белых Волчиц не желали выходить из образа ради всяких там пришельцев, и тяжесть странноприимства ложилась на самых высокородных. Потом мы уселись пить из крошечных пиал какой-то травяной настой и щепотью брали с общего блюда нечто вроде рассыпчатого творога с ягодами, холодного, пенного и легкого, как мороженое. О мечта моего детства – край, где взбитую и холодную сливочную пену можно есть круглый год!
Излишне говорить, что мои кхонды получали пищу из нежных девичьих ручек, стараясь потише чавкать, поедали обеих сестер глазами вместе с пищей и таяли побыстрее «сладкого льда». «Они тут если и мясоеды, – думала я, – то по крайней мере, сейчас этого не демонстрируют. Собственно, без высокоэнергетической пищи, как и без шкур, здесь и в самом деле не обойдешься, но кхондские стереотипы на первой поре нам бы помешали.»
– О нас любили говорить, что мы поедаем своих врагов, чтобы воспринять их силу, – говорила Иньянна в такт моим мыслям. – Но так делала в старину и лесная Триада. У вас было поверье, что сердце и печень противника делают тебя неуязвимым. Никакого поругания врагу в том не было, напротив; но вот из тех, кто придерживался обычая, слишком часто получались берсерки. Теперь это в прошлом, да и Белые Волки научились жить не за чужой счет и сражаться, не убивая тела.
– Как – вы пока не скажете, прекрасная госпожа, – отозвалась я.
– А говорить и рано, и нет смысла. Лучше раз увидеть.
Артханг во время еды, пития и обмена репликами молчал, только восторженно крутился на подстилке кольцом и ляскал зубами, как будто ловил у себя в хвосте блоху повышенной вредности. Бэсик глазел по сторонам, как привороженный, и с легкой дрожью притирался к моему бедру. Но в целом оба моих спутника ассимилировались на удивление быстро и куда легче моего.
– Госпожа Старшая. Мы трое хотели бы осмотреть ваше селение подробней.
– Вы достаточно наелись? Уж извините, выбор блюд был сильно урезанный; здесь же у нас вроде фактории, а не города. Снежные Волки вообще кучно не живут: каждая семья вбивает, так сказать, шест в землю и кочует вокруг него по всей горной земле. А где шест, там и шатра иногда не случается: сундук ставим или кладем большой камень.
Снежначки вышли первыми, мои псы – вторыми, а я, конечно, завозилась с ними и с собой. Наружи наши хозяйки сразу оборотились волчицами, и я изумилась: были они крупнее самцов ровно вдвое, и пух был в самом деле белоснежный и на вид необыкновенно легкий. Чем-то они напомнили мне самоедсих лаек, а Хрейя, с ее перегибом в талии, – еще и борзую.
– Ина Тергата, а ведь те персонажи под куполом дома не на нитках висят, а сами по себе – я видела, когда ваш одежный туман развеялся, – шепнула я.
– Да. Это вовсе не марионетки, – ответила она в том же стиле. – Странниками никак не дозволено манипулировать.
Здесь чувствовалось начало дня. «Полярная ночь» слегка развиднелась, и в густо-синем свете неба перед нами открылась чарующая картина. Снег был голубым и лиловым, шатры светились изнутри золотисто-желтым, как фонарь из вощеной бумаги, а заходящая луна походила на круглое, румяное яблоко. И кругом протекала неторопливая жизнь: входили и выходили женатые мужи, белые дамы, слегка раскосые, как песец, и величавые в движениях, лежали прямо в снегу и любовались небом сквозь заснеженные лапчатые ветви, в некотором рассеянье здороваясь со всеми проходящими – и с нами. Кишмя-кишело детишек, пухлых, беленьких и не очень, их глазенки вспыхивали всеми цветами радуги.
– Что, не так уж мы страшны с виду? – спросила меня моя дама.
– Для меня – пожалуй. Только ведь не напрасно вас и боятся, правда?
Впереди мои песики возились в снегу со снежнацкими щенками и снежнацкими юными барышнями, как обыкновенные веселые дворняги, и тонкая искристая пудра висела над ними столбом. По всему видно было, какая радость для моего сына и его товарища – впервые чувствовать снег не как препону, а как радостное поле для игр.
– Страшиться незнаемого – это общая болезнь. Но это не объясняет почти ничего. Наше колдовство: «умножать хлеба», то есть растить ткани из микросреза, превращать самоцветы в психический лазер, угадывать мысли – строго говоря, на фоне лесных и прочих умений вещь достаточно заурядная. Что мы живем в краю вечной зимы и вечной ночи – так у моих родичей нэсин еще и не так чудно и чудодейственно.
– Они отчасти знают, отчасти угадывают вашу вторую природу, причем инстинктивно, ничего почти о ней не зная, – предположила тут я.
– Ну конечно. А выразить этот подсознательный, я бы сказала – шкурный страх в чем-то конкретном не могут. Вот и придумывают чепуху, – ее пышная белая морда чуть отвернулась в сторону, изобразив презрение к роду аниму. Когда видишь собаку так близко с твоей рукой, последняя так и тянется почесать за ухом; мудрейшие кхонды, включая Арккху, поддавались на мою ласку, даже голову на грудь клали – но тут я поостереглась.
