Нил Гейман - Все новые сказки

по неровным земляным ступеням, чтобы обогнать ее,

а потом снова вернуться на главную дорогу, ведущую

к Сулле Скале. При мне были серебряные монеты, что

сарацинский принц дал Литодоре, когда она пришла

и опозорила меня, прося заплатить то, что мне причиталось.

Я положил

его серебро в

жестяную кружку,

которую носил с собой;

перешел на шаг и продолжил путь,

побрякивая монетами иуды в моей старой, в мятинах,

кружке. Они так приятно звенели в отзывавшихся эхом

ущельях, на ступенях, в темноте, высоко над Позитано

и мерным дыханием моря, где прилив утолял

жажду воды захватить землю, принудив ее к капитуляции.

В конце

концов я

остановился,

чтобы перевести дух,

и увидел, как пламя свечи

метнулось где-то в темноте. Я увидел

красивые руины, высокие гранитные стены,

поросшие цветами и плющом. Широкий проход

вел в комнату с травяным полом и крышей из звезд, будто

место было создано не для того, чтобы служить

убежищем от природной стихии, но чтобы

сохранить этот дикий уголок от человека.

Но вот

оно уже

снова было

нечистым местом,

подлинной находкой

для оргии в компании фавнов

с их козлиными копытами, флейтами

и членами в курчавой шерсти. Арочный

проем, что вел в укромный дворик, заросший

сорняками и сочной травой, казался входом в зал,

что поджидал гуляк, готовых устроить свою вакханалию.

Он ждал

на разостланном

ковре, с бутылкой вина

Дона и книгами, он улыбался на

тренькающий звук, что доносился по мере

моего приближения, но перестал, как только я

показался на свету, с обломком камня в свободной руке.

Я

убил его

прямо на месте.

Я

убил

его не от

желания спасти

честь семьи и не от

ревности, я ударил его

камнем не потому, что он

посягнул на белое тело Литодоры,

которое она никогда бы мне не предложила.

Я

ударил его

камнем, потому что

ненавидел его черное лицо.

Когда я перестал

наносить удары, я опустился

на ковер рядом с ним. Кажется,

я взял его за запястье, проверить, есть ли

пульс, но и когда понял, что он мертв, продолжал

держать его руку, вслушиваясь в пение сверчков в траве,

будто он был маленьким ребенком, моим ребенком,

который долго боролся с дремой и вот наконец провалился в сон.

Из

ступора

меня вывел

мелодичный звон бубенцов,

приближавшийся по лестнице.

Я вскочил

на ноги и побежал,

но Дора была уже тут, и

шла по проходу, и я чуть не

сшиб ее по дороге. Она протянула

ко мне свою нежную руку и произнесла

мое имя, но я не остановился. Я бежал, ни о чем

не думая, перескакивая через три ступеньки, но недостаточно

быстро — я все равно услышал, как она

кричала, как выкрикивала его имя.

Я не знал,

куда я бегу.

Может, к Сулле

Скале, но я понимал,

что меня будут искать именно

там, как только Литодора спустится вниз

по лестнице и расскажет, что я сделал с арабом.

Я не замедлял шаг до тех пор, пока мне не перестало

хватать воздуха, а в груди не разгорелся пожар, и тогда

я прислонился к калитке у тропинки — вы знаете,

о какой калитке речь —

и она

тут же

распахнулась.

Я прошел внутрь

и стал спускаться по

крутой лестнице. Я подумал,

что никто не будет искать меня

здесь, и я могу схорониться на время —

Нет.

Я

подумал,

эти ступени

приведут к дороге,

и я двинусь на север,

к Неаполю, и куплю билет

на корабль, плывущий в Соединенные

Штаты, и возьму другое имя, начну новую —

Нет.

Довольно.

Вот правда:

Я

верил,

что лестница

вела в ад, и ад был как раз

тем местом, куда я хотел попасть.

Сначала

ступени были из

белого камня, но чем дальше, тем

грязнее и темнее они становились. Там и здесь

с ними сливались другие лесенки, спускавшиеся с горы

с разных сторон. Я не мог понять, как это возможно.

Я считал, что исходил в горах все ступени, кроме тех,

по которым шел теперь, и хоть убей, не представлял,

куда могли вести эти лестницы.

Лес

вокруг

пострадал от

пожара, который

явно случился в не очень

давнем прошлом, и я пробирался вниз

меж обугленных сломанных сосен, весь склон

был выжжен дочерна. Только не было пожара с этой

стороны горы, по крайней мере, я такого не помнил.

Ветерок доносил сюда весьма ощутимое тепло. Мне уже

становилось жарко в моей одежде.

Лестница

круто вильнула

в сторону, и внизу, за

поворотом, я увидел мальчика,

сидящего на каменной площадке.

На коврике

рядом с ним была разложена

коллекция странных предметов. Заводная

птица в клетке, корзина белых яблок,

битая золотая зажигалка. Была там банка, и в ней

горел огонь. Этот огонь разгорался все сильнее, пока вся

площадка не оказывалась залита будто солнечным

светом, а потом угасал, съежившись в совсем

малую точку, словно это удивительно яркий светлячок.

При виде

меня он улыбнулся.

У него были золотистые

волосы и самая красивая улыбка

из всех, что я когда-либо видел на лице

ребенка, и я испугался его — еще до того, как

он назвал меня по имени. Я притворился, будто не

слышу, так, будто его там не было, будто я его не увидел,

и шел, глядя прямо перед собой. Он рассмеялся,

наблюдая, как я поспешаю мимо.

Чем

дальше,

тем круче был

спуск. Казалось, внизу

горят огни, будто где-то за

уступами, за деревьями лежит

огромный город, размером с Рим,

широкая чаша огней, подобная груде

тлеющих углей. Ветерок доносил запах еды.

Если

то была

еда — этот

возбуждающий аппетит аромат мяса,

поджаривавшегося на огне.

Впереди

голоса: мужчина,

говорящий мерно и устало,

возможно, с самим собой, длинный

тоскливый монолог; чей-то смех, нехороший,

безумный и злобный. Третий голос все задавал вопросы.

«Слива

становится слаще,

если засунуть ее в рот

девственницы, чтобы заткнуть ее

во время совокупления? Кто позарится

на младенца, лежащего в люльке из гниющей

туши овцы, которая легла со львом и была разодрана

на части?» И дальше в том же духе.

За следующим

поворотом они предстали

наконец моим глазам. Они стояли

рядком на ступенях: с полдюжины мужчин,

прибитых гвоздями к крестам из обугленных сосен.

Я не мог двинуться ни вперед, ни назад. Все дело в кошках.

У одного из мужчин была рана в боку, кровоточащая рана,

от которой на ступеньках образовалась лужа, и котята

лакали из нее, словно то были сливки, а он говорил

с ними своим усталым голосом, предлагая

славным котяткам напиться досыта.

Я

не стал

подходить

ближе, чтобы

разглядеть его лицо.

В

конце

концов на

дрожащих ногах я

двинулся обратно по дороге,

которая привела сюда. Мальчик

поджидал меня со своей коллекцией диковин.

«Почему бы

не присесть и не

дать отдых усталым ногам,

Квиринус Кальвино?» — спросил

он. И я сел напротив него не потому,

что хотел, но потому, что ноги меня не слушались.{1}

Сперва никто из нас не произнес ни слова. Он улыбался мне через одеяло, на котором были разложены его вещицы, а я делал вид, будто поглощен изучением каменной стены, нависавшей над площадкой. Этот огонь в банке все креп, пока наши гигантские ломаные тени не прянули на скалу, затем свет померк, и мы снова погрузились в нашу общую темноту. Он предложил мне бурдюк с водой, но я был не так глуп, чтобы принять что-либо от этого ребенка. Или считал, что я не так глуп. Огонь в банке начал снова разгораться, зыбкая точка безупречной белизны раздувалась, как воздушный шар. Я пробовал понаблюдать за ней, но почувствовал болезненный укол с обратной стороны глазного яблока и отвел взгляд.

«Что это? Оно обожгло мне глаза», — спросил я.

«Это маленькая искра, украденная у солнца. С ее помощью можно сделать множество удивительных вещей. Можно соорудить печь, гигантскую печь, такую мощную, что хватит обогреть целый город и зажечь тысячу эдисоновых ламп. Смотри, какой яркой она становится. Но надо быть осторожным. Если разобьешь банку и выпустишь искру, тот же город исчезнет в вспышке ослепительного света. Можешь забрать ее, если хочешь». Вот что сказал он.